Форум » Антология лучших рассказов, размещенных на форуме » Secret Road. Дамский день » Ответить
Secret Road. Дамский день
Forum: Дамский день В наполненный густым гулом подростковой болтовни школьный класс ворвался пронзительный дребезг пожилого звонка, истошно хрипящим криком известившего о начале пятого часа занятий. Над узкой полосой свободного пространства между тремя неровными колоннами парт и плохо протёртой доской возвышалась, подбоченившись, крупно сложенная женщина средних лет, обращённая нахмуренным лицом в сторону входа. Под резкий звон поспешили в класс те немногие девятиклассники, которым искренне не хотелось опаздывать даже на несколько секунд, и редкой вереницей потянулись за ними все остальные. – Елизавета Михайловна, здравствуйте! Можно?.. – Катя, Таня, давайте-давайте, поживее! И так уроки сокращённые! – старательно изображая сердитость, подгоняла задерживающихся учеников руководительница 9 «А» класса. А следом начали появляться те, кому всем своим видом хотелось показать, что их присутствие здесь – это лишь результат их непростого решения снизойти до посещения этого урока: – Здра-а-авствуйте, – сливая четыре голоса в один, вальяжно протянула появившаяся в дверях мальчишеская компания. – Кто это соизволил? Спицын! Собственной персоной! В классе царила радостно-возбуждённая атмосфера: девятиклассникам сложно было не радоваться сокращённым – пусть всего на пять минут – урокам, замене последнего на классный час и тому факту, что какие-то сорок минут отделяли их от сегодняшней свободы и завтрашнего праздника, и поэтому Елизавете Михайловне стоило больших усилий добиться тишины и водворить хотя бы какое-нибудь подобие порядка. – Извините, можно войти? – слегка стукнув в дверь, спросила возникшая на пороге запыхавшаяся девушка. – Да, Настя, проходи скорее, – едва успев начать ругать двоечников, хулиганов и в большинстве своём отсутствующих на этом классном часе злостных прогульщиков, учительница была вынуждена отвлечься на её обращение. Быстро обстреляв помещение взглядом и заметив пустующее место за последней партой у окна, Настя скорой походкой направилась туда, на ходу сбрасывая с плеч пёстрый рюкзак. Как оказалось, стол этот отнюдь не пустовал: половину его, улёгшись на лакированную поверхность туловищем и спрятав лицо в образованный руками колодец, занимала её одноклассница. Стараясь не тревожить её, опоздавшая аккуратно повесила сумку на широкий крючок и тихо заняла место рядом с набирающейся сил девушкой. – Повторяю: экзамены уже совсем на носу! – посмотрев на часы, классная повела к завершению свою гневную и наполненную многочисленными воззваниями к благоразумию учеников речь. – Это вам не контрольная в школе, не наберёте минимальный балл – и вылетите тут же со справкой, и никуда вас дальше не возьмут! Это не шутки, вы уже люди взрослые и понимать должны... Наконец пришло время для подлинной темы этого классного часа, официально посвящённого не распеканию упорно не желающих учиться школяров, а грядущему Международному женскому дню. Для совместного выступления с небольшим сообщением об истоках этого праздника из гущи класса вышли двое: всенепременно находящаяся на самом видном месте отличница и любимица учителей Света Ефимова и редкостный шалопай Коля Токарев, вызвавшийся быть одним из докладчиков, будучи прельщённым обещанием отсутствия проблем с четвертной оценкой по предмету Елизаветы Михайловны – истории. Скучно и с зарядом самого искреннего равнодушия зазвучали знакомые, произносимые из года в год фразы фабричной штамповки. – ...берёт своё начало в марте тысяча восемьсот пятьдесят седьмого года... – ...бурным ростом суфражистского – и вообще женского – движения ознаменовались конец девятнадцатого и начало двадцатого веков... Скучали все, не исключая и саму Елизавету Михайловну, занявшуюся заполнением журналов под аккомпанемент машинного гудения выступающих. Настя, не находя себе никакого занятия и не имея даже возможности поговорить с крепко спящей соседкой по парте, вытащила лист из тетради и принялась выводить фигурки и узоры между клеток и по ним самим, изредка поглядывая сквозь помутневшее стекло на только начинающее наливаться жизнью мартовское солнце. – ...удалось добиться предоставления избирательного права... – ...участницы движения сталкивались с гонениями и преследованиями со стороны правительств... – ...подвергались ссылкам, тюремным заключениям и даже телесным наказаниям... «А вот тебя-то, Коленька, по одному месту огреть ой как не помешало бы, правильно наша классная говорит», – лениво черкая ручкой, ухмылялась про себя Настя. «Тоска...» – её голова постепенно наполнилась тяжёлым туманом, глаза перестали улавливать происходящее перед самым носом, а чувство времени свернулось в головокружительную, бесконечно сжимающуюся спираль... – Тоска... – тяжело вздохнул седоусый мужчина приблизительно сорока пяти лет, одетый в тёмно-зелёный кафтан с серебряными знаками городского пристава. Он стоял у окна, скрестив руки на широкой груди, и вглядывался куда-то вдаль, в сторону другого берега ещё покрытой ледяным панцирем реки, щурясь от удивительно назойливого для позднефевральского дня солнца. – Можно работой её разогнать, например... – ответил ему худолицый и кажущийся совсем молодым полицейский из нижних чинов, сидящий за небольшим заваленным бумагами столом в углу кабинета. – Та женщина уже почти час за дверью ждёт. Только вечер же загромоздите, Борис Петрович! – Оттого и тоска, Алексей, из-за неё всё. Те жильцы, не сомневаюсь, преувеличивают – сознательно или нет... Эта самая госпожа Жарова, конечно, характером дюже скверная теперь – как её мужа не стало, – но в чём я уверен, так это в том, что она не злодейка, как её рисуют, – обернувшись к окну спиной и уставившись в потолок, заговорил пристав. – Вдова вахмистра... Мы же тогда в одном эскадроне за Дунай ходили – толковый был командир, потому я и мёрзну здесь, а не грею голые кости под болгарским солнышком. И что теперь? По-хорошему – взять её, да и выпороть просто-напросто... – Но по её состоянию... Не положено сечь, Ваше... – его размышления вслух были прерваны словами задумчиво нахмурившегося Алексея. – Эх, а в мещане её переводить или бросать в каземат?! Вот разве это по совести положено? В дверь тяжело постучали – так, что задребезжали чернильницы на столах. – Да! – рявкнул Борис Петрович. Высокая дверь без труда покорилась руке коренастого городового, шагнувшего в кабинет с пророчащим новые заботы выражением лица: – Вашбродь, девку привели с Лавочной. Кажись, из этих... Сапожисток! – У нас? Не перепил ты часом?.. – не переставая недоверчиво коситься на полицейского, пристав медленно зашагал в его сторону. – Точно так, вашбродь!.. Кричала лозунги, выражалась на людях, побила паренька и покушалась украсть лопату у дворника... – пояснил городовой расстроенным от начальственного тона голосом. – Чудеса в нашем захолустье... Подтвердят? – Да вся Лавочная видела! У любого спросите! – А что паренёк битый? – Бегством спасся... – Пьяна? – Никак нет, Ваше... Желая лично взглянуть на совершившую это особу, Борис Петрович приоткрыл дверь и наполовину высунулся из кабинета. Он оглядел небольшой зал и, вместо вообразившегося ему страшного чудища, обнаружил в нём только сонного городового, всё ту же полнотелую женщину лет сорока – являвшуюся той самой госпожой Жаровой – и сидящую рядом с ней юную перепуганную девушку, которой на вид нельзя было дать и двадцати. «Да... Завтра тебе зулусы начнут мерещиться», – раздражённо подумал пристав, втягиваясь обратно за дверь и переводя пристальный взгляд на потревожившего его подчинённого. – Вашбродь... – Приведи женщину, – сухо распорядился он. Через считанные секунды поручение было исполнено, и главная нарушительница душевного покоя Бориса Петровича была препровождена в его кабинет. – Яков, ступай, – заговорил пристав, снова подходя к узкому окошку. – А Вы, Елизавета Михайловна, лучше бы сняли пальто – разговор у нас будет долгий. Алексей, помоги ей, окажи услугу... Беседа эта и правда получилась совсем не скорой: всё новым и новым попыткам выкрутиться, оправдаться и запутать полицейского начальника не было видно конца и края, и Борис Петрович держался на одном лишь внутреннем желании до самого конца сохранять полную учтивость по отношению к этой женщине. – И всё же, доводы против Вас я считаю сильными, – медленно, обдумывая в голове каждое слово, говорил он сидящей напротив него госпоже Жаровой. – Не в полной мере... Но в мере достаточной... Достаточной, чтобы распорядиться о Вашем, Елизавета Михайловна, телесном наказании. – Ваше благородие, простите, но это совершенно невозможно! – та пришла в заметное замешательство и возмутилась. – Мой ныне покойный муж был... – Знаю, – усилием воли мужчина добавил твёрдости в свою речь. – Знаю. И именно поэтому я не хочу, чтобы Вы и Ваши дети утратили своё положение из-за Вашего же поведения. И ещё больше я не желаю того, чтобы Вы лишились свободы, поэтому считаю себя обязанным поступить именно так. Сорока Вам хватит... – Нет! Вы не можете! – её голос колебался от наступающего испуга. – Я освобождена! – Вы правы, Елизавета Михайловна: не могу. Но дать делу ход и испортить Вам жизнь насовсем или отпустить Вас просто так я не могу ещё больше, – пристав старательно избегал наполняющегося страхом взгляда женщины. – Так будет лучше. Госпожа Жарова, я прошу Вас подняться... – Вы не имеете права! – Алексей... – вставая из-за стола, Борис Петрович махнул головой в сторону входа. Уловив его жест, молодой полицейский торопливо подошёл к двери и одним движением запер её на засов. Пристав же встал перед женщиной и пригласительно протянул ей руку. – Нет! Нет! Нет! – почти кричала она, отстраняясь и пытаясь отодвинуться назад на своём стуле. – Давай её на лавку... – коротко приказал начальник. Стараясь быть осторожными, они вдвоём взяли женщину под руки и повели к неприметно стоящей у противоположной стены лавке. Елизавета Михайловна громко закричала, сорвавшись на плач, и беспорядочно задёргалась в надежде каким угодно чудом избежать невероятного. – Нет! Ваше... Благородие... Прошу! – умоляла она сквозь выступившие слёзы отчаяния и ужаса, всё сильнее охватывающего её по мере приближения к аккуратно выполненной – и тем более устрашающе выглядящей – лавке. И громкие восклицания, и обильные слёзы, и жалостливые просьбы о помиловании – всё было тщетно. Одного движения хватило, чтобы брыкающаяся женщина наискось опустилась вниз лицом на широкую деревянную поверхность. – Крепко вяжи, – пристав протянул помощнику, удерживающему Елизавету Михайловну за ноги, длинный отрезок толстой верёвки. Два туго затянутых узла – на запястьях вытянутых вперёд рук и над высокими, покрывающими щиколотки, ботинками – не оставили ей даже призрачного шанса воспротивиться предстоящей порке, а опоясавшая её талию третья верёвка превратила ещё продолжающиеся попытки вырваться из пеньковых пут лишь в небольшие подёргивания. – Приготовь её, – распорядился Борис Петрович, чувствуя облегчение от долгожданного завершения предельно неприятной для него возни Отойдя в сторону, он поднял с пола упавшую с темноволосой головы миниатюрную шляпку с круто задранными кверху узкими полями. – Прошу! Нет! Оставьте! Не надо! – заелозила и с новой силой завопила госпожа Жарова, когда с характерным звуком поползли наверх её юбки – тёмно-синяя верхняя и белая нижняя, – и на её полных бёдрах остались одни только простенькие льняные панталоны. – Неловко, вашбродь... – с жалобным тоном проговорил Алексей, стесняясь своего естественного любопытства к лежащей перед ним женщине, и бессильно развёл руками. – Всё сегодня неладно, – пальнул в усы Борис Петрович. Встав из-за письменного стола и метнув в помощника недовольный взгляд, он подошёл к двери и, приоткрыв её, обратился к сидящей напротив кабинета перепуганной девушке: – Сударыня, прошу Вас войти. И, прикусив губу, она пошла за дверь, из-за которой только что доносились страшные крики Елизаветы Михайловны. Когда же она увидела эту плачущую женщину, привязанную к лавке и в безнадёжном отчаянии пытающуюся вывернуться из верёвок и дёргающую голыми ногами, молодой особе осталось только побледнеть и смиренно опустить голову. – Не беспокойтесь без причины... – пристав явно сконфузился. – Прошу Вас помочь нам... – Как скажете, Ваше благородие, – робеющим голосом ответила девушка. «И она устроила целое побоище?..» – в голове у Бориса Петровича не утихало буйство сомнений. Пока он пристально смотрел на неё, пытаясь уловить хоть одну деталь, выдавшую бы в ней что-нибудь необычное и способное дать ответ на этот вопрос, вновь вошедшая склонилась над не прекращающей слёзно молить о пощаде женщиной и вцепилась проворными тонкими пальцами в завязки её панталон. Справившись с маленькими узелками, она потянула распадающуюся надвое вещицу к самым коленям, и кабинет наполнился новой порцией режущих слух рыданий. – Пожалуйста, садитесь, сударыня, – пристав пригласил девушку к письменному столу. – Прежде всего извольте представиться. – Конечно... Анастасия Максимовна Гусева. Тем временем Алексей вытащил из высокой кадки связку из нескольких длинных, почти ровных прутьев, перевязанных у основания толстой белой нитью. – Борис Петрович, прикажете начинать? – спросил помощник, неуклюже держа обеими руками пучок мокрых розог. – Да, начинай. Сорок. На силу не жадничай, – не отвлекаясь от письма, ответил ему начальник. И слова Анастасии оказались разрублены криком женщины, получившей первый удар. Розги скользнули по бледной коже, тут же вспыхнувшей несколькими пересекающимися и расходящимися по всей ширине ягодиц розовыми полосами. К исходу первого десятка ударов стенания Елизаветы Михайловны стали почти непрерывными – только усиливающимися в моменты огненных касаний и несколько ослабевающими между ними. Поддавшись любопытству, Анастасия наскоро бросила взгляд через плечо на воющую под розгами женщину: всё её тело тряслось и пульсировало в тщетных попытках сделать хоть что-нибудь для облегчения своего положения, а на беспорядочно сжимающейся и разжимающейся плоти всё более насыщенным цветом наливались широкие линии. У Анастасии заныло в груди от волнения, невольно вспорхнули в вихре эмоций давние воспоминания – согревающие теплотой невозвратимых дней убегающей юности и холодящие резким возвращением незваных переживаний, – и на миг восстали забытые образы... «Гусева, ложись, живо!» – вдруг прозвенел в голове голос нависшей над ней классной дамы, а плечи сквозь годы почувствовали крепкую хватку надзирательницы, волочившей её к тахте. Мурашками пробежало по телу то уникальное чувство тревожной прохлады – хорошо знакомое тем, кому доводилось лежать с обнажённым задом в ожидании удара, – а к крику Елизаветы Михайловны, отвечающей мелкой и частой волной на второй десяток хлёстких ударов, как будто добавился собственный крик Анастасии, когда-то давно пронёсшийся по продуваемым тёплым сентябрьским ветром коридорам института. Вспомнила она и того черноусого кирасира, за самовольное отлучение к которому она была выпорота в тот раз – и к коему же убежала в следующую ночь, – и как радостно болело сжимаемое в мощных объятиях её иссечённое тело... – Прошу, успокойтесь, – пристав принял прорвавшуюся наружу улыбку Анастасии за признак испуга. Новые розги кусали по-новому остро, и к концу третьего десятка, высыпанного на ещё свежие бёдра, женщина перестала даже кричать, перейдя на протяжный и наполненный реками слёз рёв. Уже почти не стало свободного от ярких, надувшихся следов места, и последние удары падали на уже исполосованную тут и там кожу. Освобождённая от тесной паутины верёвок, она только смогла сползти с лавки, тут же опустившись на пол рядом с ней и продолжив заливать горечью уже нагретые её лицом мокрые доски. – Анастасия Максимовна!.. Будьте любезны, окажите услугу госпоже Жаровой... Та помогла постепенно отходящей от боли и потрясения женщине, уже поднявшейся на ноги и пытающейся трясущимися руками привести в порядок свою одежду, надеть панталоны и оправить юбки. Когда с этим было покончено, Елизавета Михайловна неуверенной походкой направилась к выходу. – Нет-нет! Помилуйте! В таком состоянии я Вас никуда не отпущу, подождите здесь. Исключено совершенно! – остановил её пристав и приступил к расспросам Анастасии. – Госпожа Гусева... – Окончила Еленинский институт почти два года назад... Теперь состою учительницей в нашей гимназии, а также в частном порядке занимаюсь... Тот человек – мой знакомый, мы возвращались от общих друзей, с Часовенной площади... Между нами тогда зашёл разговор об англичанке Панкхёрст и её движении вообще... Он был очень возбуждён, и заявил обо всех сочувствующих, как о «бунте бестолковых метёлок», а потом и мне он высказал, что я «только выскочка, бахвалящаяся умением рисовать буквы»... – рассказывала она о себе и о своём участии в недавних событиях на Лавочной улице. – И ответил мне тем, что толку от меня было бы больше в доме терпимости... У крыльца пятнадцатого дома сидел дворник, я его лопату и схватила в сердцах – она прямо возле нас стояла в сугробе... – Я Вас и Ваши чувства в этот момент, конечно, замечательно понимаю, как и то, что очевидцы явно преувеличили в своих описаниях, – Борис Петрович нашёл в себе силы, чтобы поднять глаза, и посмотрел на Анастасию, – но и с учётом этих обстоятельств никак не уйти от того, что дел Вы совершили порядочно... – Что со мной теперь будет? Я не хотела, чтобы вышло это возмущение, мне очень жаль... – с прерывистым дыханием и дребезжащей тревогой в голосе Анастасия вперила в пристава неумолимо намокающий взгляд. – Учитывая Ваш молодой возраст, я могу лишь настаивать на розгах, скажем, пятнадцати... Прошу поверить мне, сударыня: в Вашем случае это самый лёгкий исход. – Ваше благородие... – Госпожа Гусева, извольте привести себя в надлежащий для наказания вид... Очень надеюсь, что Вы сделаете это самостоятельно, – трагически для Анастасии прозвучали слова Бориса Петровича. В кабинете опять зашуршали юбки, быстро сдались проворным пальцам длинные панталоны, и уже через неполные две минуты девушка, мелко дрожа, прислонила горящую от волнения щёку ко всё ещё мокрому и пахнущему горьким страданием месту. – Нет надобности, – начальник остановил взявшего верёвку помощника, видя кроткую покорность Анастасии и не желая причинять ей ещё большее беспокойство. Молодецки свистнула в воздухе свежая связка чернеющих прутьев, и девушка невольно сжала руки под лавкой – удар в никуда, только испугавший её угрожающим воем. И вдруг стройный зад, резко сжавшись, подпрыгнул от первого удара. За ним упали на молодые ягодицы второй, третий... Алексей жалел Анастасию, однако даже с такой поркой вполсилы едва ли могло сравниться то давнее институтское наказание. Уже после седьмого удара она совершенно перестала сдерживаться, начав виться змеёй, освободив от пленения звонкие крики и щедро мешая со слезами Елизаветы Михайловны свои собственные. Сквозь жидкую пелену на глазах, расплываясь в первых лучах майского утра, верхом на белом коне проплыл тот кирасир... И вот позволено встать – ловко натянуты панталоны обратно на покрывшийся нестройным забором из краснеющих пухлых плосок невпопад дрожащий зад... – Что ж, это теперь ваше, – протянутая собирающимся уходить Анастасии и Елизавете Михайловне рука пристава сжимала два усеянных рукописными строчками листа. – Что это?.. – удивлённо спросила ещё сохраняющая красноту на солёных щеках женщина. – Распоряжения о Вашем, госпожа Жарова, и о Вашем, госпожа Гусева, наказании. – Это необходимо? – Мне – ничуть. Места в нашем архиве осталось не так много, поэтому я вынужден отдать эти бумаги вам на безвременное хранение. Конечно же, при этом в полной мере беря во внимание предоставляемую вам обеим возможность сокрыть факт того, что имело здесь место только что... За ними глухо захлопнулась дверь, и Борис Петрович устало, с видом не выспавшегося, изнурённого телом и духом человека, подошёл к окну и снова устремил взгляд куда-то за горизонт: – Дамский день... Хоть стреляйся. И, закуривая папиросу, тихо добавил: – Тоска, Алексей. Тоска... «Тоска...» – едва различимо пробурчала себе под нос Настя, неспешно водя ручкой по лежащему перед ней листу. Среди маленьких клеток виднелась тяжёлая лавка, на которой лежала, намертво притянутая верёвками, женщина в бесстыдно задранном длинном платье. Её совершенно обнажённые ягодицы были подставлены всем ветрам и увлечённо оставляемым настиной рукой широким штрихам густой синей пасты. «Совсем спит, не видела», – вспомнив об осторожности, юная девушка покосилась на соседку по парте и, захотев было скомкать и выбросить разрисованный листок, аккуратно сложила его вчетверо и затолкала в самый надёжный карман. «Три минуты, и всё», – Настя посмотрела на вечно опережающие время часы и в тот же миг вздрогнула от донёсшегося откуда-то сзади и сверху голоса классной: – Гусева, останешься после звонка! Источник
Ответов - 1
Виктория: По моему мнению, данный рассказ наиболее (из всех представленных) соответствует заявленной теме Конкурс тематических рассказов "8 марта" на соседнем форуме. Написано отлично! Спасибо автору, порадовал.
полная версия страницы