Форум » Антология лучших рассказов, размещенных на форуме » Солдат Вселенной, С.Ф. Забытый конверт. » Ответить

Солдат Вселенной, С.Ф. Забытый конверт.

С.Ф.: Забытый конверт Вера дважды провернула ключ в замке, но, почему-то, словно не решаясь переступить незримую черту, все стояла на резиновом коврике перед обитой дерматином дверью. Некоторые декоративные гвоздики явно были недавно заменены, и ярко поблескивали, создавая нелепый контраст со всеми остальными - старыми и потускневшими, и это почему-то именно сейчас впервые бросилось ей в глаза. А вот дверь идеально вписывалась и в подъезд, и в старый дом, и в жизнь прежнего обитателя квартиры - Петра Леонидовича Меньшова, родного вериного дяди, похороны которого были ровно неделю назад. Вера все откладывала, насколько было можно, этот визит, но, так или иначе, прийти сюда все равно было необходимо: разобрать вещи, полить цветы, привести всё в порядок, хотя о каком, к черту, порядке можно вообще говорить, когда нет главной составляющей этой квартиры - человека, который родился в этой квартире, прожил всю жизнь и умер в ней. Какой порядок? Разве порядок - это аккуратно разложенные по полочкам вещи и протертая со шкафов пыль? Порядок, это когда хозяин и его дом живут в гармонии, чувствуя друг друга. А теперь? Теперь человек ушел навсегда, и дом осиротел. Может быть, и дом, и вещи ещё не осознают, что здесь больше не будет тихого шарканья домашних тапочек хозяина, а его руки никогда уже не прикоснутся ни к чему здесь... И дом будет удивлен, не понимая, почему сейчас он слышит звук хорошо знакомых шагов Веры, но не слышит шагов самого родного ему человека... Женщина глубоко вздохнула. "В любом случае, цветы ни в чем не виноваты. Их надо полить и забрать к себе домой. Они простят, что их унесли с привычного места. Поболеют немного, но потом снова оживут". Подбадривая себя этой мыслью, Вера отворила двери. Квартира встретила её пустой тишиной, в которой тиканье старых настенных "ходиков" казалось неестественно громким. Раньше здесь постоянно бормотал телевизор, с кухни доносились аппетитные запахи: дядя любил кулинарничать и всегда старался побаловать племянницу чем-то вкусным собственноручного изготовления. А теперь ничего - ни звуков, ни запахов. Пустая пустота. Вроде пустота и есть пустота, как она ещё пустой может быть? А вот и может. Именно так Вера ее и ощущала. Пустота в квадрате. Где-то в глубине ее души шевельнулось неясное чувство, которому она и сама не могла бы дать определения. Меньше всего ей хотелось бы видеть здесь и сейчас толпу родственников, деловито что-то обсуждающих. Как это всегда бывает, когда первый шок от утраты прошел, а "жизнь ведь продолжается, все там будем рано или поздно, надо жить дальше, решать бытовые вопросы, от них ведь никуда не деться..." и т.д. и т.п... Причём, как знала Вера, практически всегда это сопровождается беспардонным сгребанием всех дорогих бывшему владельцу вещей в одну большую бесформенную кучу, место которой заранее предопределено на мусорке. А ей хотелось посидеть здесь тихонько, подумать, вспомнить дядю, и вообще вспомнить. Ведь это была квартира, где жили ещё бабушка с дедушкой, здесь родился и жил почти до её рождения и её отец. Она хотела разобрать и снова пересмотреть старые фотографии, бумаги, даже пожелтевшие от времени квитанции и счета за квартиру; сейчас они почему-то показались ей тоже очень важными. Дядя, по одному ему понятной причине, не выкидывал ни единой бумажки и аккуратно складывал всё в стопочки, десятилетиями храня в ящиках письменного стола и секретере. Сейчас бы это все безжалостно комкалось, рвалось на кусочки и летело в мусорное ведро или даже на пол, небрежно затаптываясь снующими по комнате людьми. А ведь эта квартира вся наполнена и пропитана воспоминаниями и прикосновениями близких и родных ей людей, а стены и многие старые вещи помнят папины, ещё детские руки... "Возможно, и к лучшему, что у дяди никого, кроме меня, не было", - наконец, более-менее четко, оформилось у Веры то самое неясное чувство. У него никого не было, а сейчас и у нее никого нет. Родители давно умерли, и дядя был единственным человеком, который связывал её с семьёй. И теперь ей до боли хотелось просто молча посидеть здесь, окунувшись в прошлое, почувствовать его, дать проникнуть в себя. И постараться не отпустить, отведя ему место в самом дальнем уголке памяти и заперев на ключик. ... Перекладывая чашку с чаем то в одну, то в другую руку, чтобы согреть вечно зябнущие пальцы (ей казалось, что помимо пустоты, в квартиру пришёл и незванный, неестественный холод), Вера свободной рукой доставала с лежащего на диване, раскрытого старого фибрового чемодана фотографии. Чёрно-белые лица, пожелтевшая, изломанная местами иногда бумага, выцветшие надписи чернилами на оборотах... "На добрую память моим дорогим...", "От любящего вас...", "19.. год. Санаторий..." Непривычные для нашего времени витиеватые почерки. Сейчас люди так не умеют писать. Групповые и одиночные снимки. Официальные и строгие - на документы. "Семейно-домашние" - беззаботные, со смеющимися лицами, пойманными в объектив неожиданно и без предупреждения. Вера вдруг впервые в жизни ощутила ужас и дикую неправильность этих фотографий. Почему? Почему бумага сильнее людей? Эти люди все уже ушли, а бумага существует, показывает их молодыми и весёлыми, словно насмехаясь: "Я, хрупкая бумага, сильнее людей. Я их всех переживу." Она всегда любила рассматривать старые фото, даже незнакомых ей людей, пытаясь представить и ощутить: кто они, как прожили жизнь, были ли счастливы или наоборот; любили ли, ненавидели ли, и кого. И всегда они вызывали у нее ощущения связи прошлого и настоящего, светлое чувство и понимание, что прошлое никуда и никогда не уходит - вот оно, его можно увидеть... А сейчас... Сейчас было все по другому... Тяжело, печально и тоскливо. Всё неправильно. Рука машинально потянулась к листу бумаги, уголок которого виднелся в стопке снимков. А это что? Письмо. Пожелтевший конверт-треугольник. Штемпель "Полевая почта" и выцветший, плохо видимый пятизначный номер, написанный от руки. "Ещё с войны", - мгновенно осознала Вера. В уже наступивших сумерках, царивших в комнате, она вгляделась в слова под штемпелем. "Меньшов Леонид Александрович" Это же от деда! На обратной стороне треугольничка значился адрес квартиры, в которой она сейчас находилась, и имя адресата - "Меньшову Виктору Леонидовичу". Письмо отцу от деда! Написанное во время войны, когда отец был ещё подростком. Точнее, не совсем взрослым парнем. Почему оно хранилось все это время у дяди, а не дома? Отец очень трепетно и щепетильно относился к таким вещам, и уж личную переписку, тем более с дорогим ему человеком - отцом, который так и не вернулся с войны, - он забрал бы с собой, как и другие ему адресованные письма. Вера аккуратно развернула конверт-треугольник и, прищуриваясь, начала читать. Письмо было написано мелким, но довольно разборчивым почерком; крошечные отрывистые буквы; неровные, - очевидно, что писались они не за столом, - строки плотно прилегали друг к другу, словно бы человек, их писавший, боялся не успеть или что ему не хватит бумаги. "Здравствуй, сын. Я хотел поговорить с тобой в последний вечер, но не смог. Хотел подойти ночью, мне казалось, что ты не спишь, но тоже не смог. Я попытаюсь сейчас, хотя не знаю, получится ли. Да и не разговор это. Разговор, когда говорят, как минимум, двое. Жизнь странная штука. И время. То его много, и тогда оно тянется еле-еле, а когда это время нужно, его не оказывается совсем. У нас здесь тихо сейчас. Как будто и нет войны. Стоим мы в берёзовой рощице, точь-в-точь такой же, как у нас на даче, и точно такая же речушка без названия протекает, больше похожая на ручей. Товарищ мой сегодня пошёл окунуться, сказал, через 10 минут вернусь. "Рама", не поленился, снизился, дал очередь. И не вернулся Степка, Степан Кириллыч, через 10 минут. И никогда не вернётся. Я хотел попросить у тебя прощения, тогда, дома, в последний день, но так и не сделал этого. Казалось, что буду выглядеть глупо, да и всё-таки продолжал считать себя если и не правым, то не очень уж и виноватым. Но это тогда... Ведь как оно было... Мы с матерью на работе с утра до глубокого вечера, на сына надеемся, вроде, большой вырос: 11,12 лет, а он то одно отчубучит, то другое... И тогда я решил, сознательно решил: не хочет по-хорошему, значит, будет, будет по-плохому. Вот оно и вышло: действительно, по-плохому. Плохо вышло. А ведь где-то внутри себя чувствовал, что не то, не так, а головой себя тешил: пацану, да ещё такому бойкому, нужна крепкая рука, иначе черт те что получается... Только что подумал: если время странная штука, то память ещё страннее... Я не помню, не могу вспомнить, за что наказал тебя - так - в первый раз. Я только помню, что твердил себе, что "я должен" и что "дальше так продолжаться не может". Не знаю, помнишь ли ты, как я несколько раз вступался за соседского Кольку, которого постоянно, с криками "я тебе покажу, я тя научу, ты у меня запомнишь", порол отец. Он мне был противен, этот чаще всего нетрезвый тип, не способный даже и трезвым связать двух фраз, и почему-то весь насквозь провонявший то ли прогорклым маслом, то ли ещё чем-то... Чему он мог научить?! О себе же я был иного мнения, я не считал себя похожим на него. И я был твердо уверен, что я прав, и эта правота даёт мне право. Я представлялся себе карающим, но справедливым органом, по максимуму беспристрастным. Этакий судья и исполнитель одновременно. Я старался не смотреть тебе в лицо, меня возмущали твои, как мне тогда казалось, жалкие и неубедительные оправдания. Я поставил на комод песочные часы, и сказал тебе, что буду пороть, пока последняя песчинка не пересыпется вниз. А себе дал слово, что не поддамся жалости и проведу наказание так, как решил. И я не чувствовал никакой жалости, только раздражение: ишь, вцепился в штаны мёртвой хваткой, "папочка, не надо!" А чем ты раньше думал?! - вот не думал головой, ответишь другим местом. Но я испытал облегчение, когда этот чёртов песок весь пересыпался вниз. Ремень стал вдруг тяжёлым в руке, и в наступившей тишине - только твои судорожные всхлипы. Я вышел из комнаты, я ни о чем не хотел думать, а потом долго сидел на кухне и без единой мысли смотрел в окно, пока не пришла первая из соседок готовить ужин. На следующий день ты ушёл уже в школу, а мать, обо всем узнавшая от соседей, и от меня про песочные часы, в сердцах кричала: как ты мог, ты бы ещё у Янковичей метроном попросил, чтоб с такта не сбиться. Но когда ты получил через месяц неуд по поведению за четверть, махнула рукой и сказала мне: поступай, как знаешь. И я ещё больше укрепился в осознании собственной правоты. А потом... Потом всё как-то слилось и смешалось в памяти: за что, когда... Неизменным и памятным оставалось только одно: эти песочные часы. Мне самому они были неприятны, но когда ты разбил их, а я ни секунды не сомневался, что это было не "нечаянно", я принёс другие, и в них уже было больше песка. В тот раз ты, поднимаясь, когда я был уже возле двери, крикнул мне "ненавижу!" Мне показалось, что пол ушёл у меня из-под ног. Я рассвирипел, я не помнил себя. Я и сейчас плохо помню, что было потом: как я опять достал ремень, как зажал твоё тело коленями. Я хочу, чтоб ты знал: я ненавижу себя за это, и не хочу себя прощать. Но я хочу, чтобы ты - ты простил меня, сын. Я и только я виноват в том, что я не смог даже обнять старшего сына в последний раз. Мама пыталась всё обратить в шутку: он у нас не любит телячьих нежностей! - но ты и я точно знаем, почему ты не смог обнять меня тогда, даже в последний день, и не позволил сделать этого мне. Прости меня, сын. Прости, если сможешь." ... Вера аккуратно сложила лист бумаги по прежним сгибам. Бумага, сразу и легко, будто бы облегчённо, улеглась в привычное ей десятилетиями положение: "Ну что, теперь можно мне вернуться обратно, на свое прежнее место? Я устала. От пристального внимания, от людей. Хочу лежать тихо в темноте, и чувствовать, как буквы постепенно блекнут, истаивают, истончаются, становясь невидимыми, впитываются в меня. И, наконец, ещё через пару десятков лет, исчезнут совсем. И унесут навсегда все то, что мне доверили." Женщине вспомнилась фраза из когда-то давно прочитанного: "Травой ничто не скрыто." В комнате стало совсем темно, и когда Вера аккуратно закладывала письмо вглубь стопы фотографий, жёлтоватая бумага совсем слилась с черно-белыми цветами фотобумаги. Словно в ответ, в голову пришло: "Бумага все сокроет". "Как же так?" - прыгала в голове мысль. Вере казалось, что одна эта единственная мысль мечется в ее черепной коробке, отскакивая, как теннисный мячик от стен, и только потому, что она там заперта, как в клетке, она, Вера Меньшова, сама для себя никак не может найти ответ на этот вопрос. Почему так? До мельчайших чёрточек вспомнилось лицо отца. На самом деле было вот так? Не так, как он ей рассказывал? Все было по другому? Почему он никогда ничего не говорил ей? Почему не рассказал правду? Почему скрывал от нее такой кусок своей жизни? Стеснялся? Не хотел показаться слабым и беззащитным мальчишкой, который боялся отцовского ремня и по детски ревел, выпрашивая простить и обещая, что больше никогда? Разве она не поняла бы? Ведь сто раз поняла бы, пожалела его; да просто погладила по голове, посидела молча рядом. Подумаешь, что он большой и взрослый, разве это автоматически делает его не имеющим право на эмоции? А может быть, он просто все забыл? Выкинул все плохое напрочь из памяти, как люди выбрасывают ненужные вещи, - которые безобразно износились, стали ветхими. Такими, которых стыдишься. И даже выносить их на мусорку в открытую как-то... Неловко, что ли... Лучше сделать это незаметно, тайком, чтобы никто и не знал, что такое барахло, вообще, у нас было. Нет. Она слишком хорошо знала папу. Он не мог забыть. Просто запрятал куда-то в самые глубокие пласты памяти и запер на ключ. Только вот есть разница: она здесь, чтобы собрать и впитать воспоминания, забрать их с собой. А ключик - маленький, хрустальный - нужен ей, чтобы в любой миг открыть волшебную дверцу и войти туда. А отец запер это все на тяжёлый и ржавый навесной замок, чтобы все это темное и мутное не вырвалось. И не начало, обезумев, метаться, как пуля со смещенным центром тяжести, разрывая всё на своем пути. Закрыл, но не забыл. А ключ, - ведь письмо это такой себе ключ, - оставил здесь. Замок и ключ - в разных местах. Так и прожил всю жизнь, закрывшись от всех, залатав и стянув кое-как эту черную дыру воспоминаний. Набросив маску. Всю жизнь в маске. Значит, не простил тогда и не простил потом, раз ключ так и пролежал среди фотографий все эти годы, в закрытым, покрытом пылью фибровом чемодане на шкафу. Вера все сидела и сидела в пустой темной комнате. С улицы доносились звуки проезжающих автомашин, какие-то обрывки разговоров проходящих под окнами людей. Где-то вдалеке звучала дурацкая веселенькая музыка. Все это вместе выглядело общим привычным звуковым фоном, без которого современному человеческому уху пусто и неуютно. Женщина встала и подошла к окну. Оконное стекло оказалось мутным от капель мелкого дождя. Она и не заметила, когда пошел дождь. Когда она пришла сюда, было пасмурно и темновато, но хотя бы дождя не было. А теперь погода тоскливо, но прицельно стреляет мелкими капельками по ещё небольшим лужицам. К утру лужицы разростутся, возьмут власть над улицами и будут праздновать свою победу. На улице мелькали темные силуэты. Люди, подняв воротники, нахохлившись, спешили по своим делам. Один из силуэтов на мгновение замешкался прямо под окном. В тусклом свете от фонаря неподалеку Вера разглядела, как силуэт поправил чуть съехавшую с лица маску и, решив, что теперь все в порядке, снова заспешил по своим делам. "Уже вечер, значит идет домой, к семье..." - подумалось Вере.

Ответов - 34, стр: 1 2 3 All

Ауди: Кукла пишет: И будьте, пожалуйста, чуть менее назидательны в своих репликах, все же вы не учитель, а я не ученик. Я конкретно вам мораль не читаю, все мои замечания в общем смысле. Никоим образом не посвящены вам лично. Личная пикировка - это вопрос вашего восприятия. Та самая призма "понять по-своему".

Nikka: С.Ф. пишет: О себе же я был иного мнения, я не считал себя похожим на него. И я был твердо уверен, что я прав, и эта правота даёт мне право. Я представлялся себе карающим, но справедливым органом, по максимуму беспристрастным. Этакий судья и исполнитель одновременно. тема прям Достоевского. "Тварь ли я дрожащая или право имею?" У человека довольно неслабый нарциссизм и самомнение, с чего бы он так на себя бочку катит, а не на сына, который посмел нос воротить и в ноги ему не кланяться? В этом и "лоскутность" образа, а вовсе не в форме изложения. Как будто это два разных человека. Почему произошло это изменение в человеке? Что его толкнуло?

Солдат Вселенной11: Nikka, мы не знаем. И не можем объяснить. Я уже говорил, что рассказ написан по мотивам реальных событий. Наверное, потому и "лоскутность". В выдуманных рассказах можно избежать "лоскутности", и написать цельный, последовательный образ. Это от прихоти и умения Автора зависит. А реальный человек бывает "лоскутен" в разные периоды своей жизни. И почему он меняется и становится другим - никому не известно. Что думал и почему менялся настоящий прототип - мы не знаем. Написали только то, что нам известно о нем.


Оля-Ася: irra пишет: Изменила война? Допустим. Но образ отца всё равно не складывается как гармоничный и законченный. Nikka пишет: В этом и "лоскутность" образа, а вовсе не в форме изложения. Как будто это два разных человека. Почему произошло это изменение в человеке? Что его толкнуло? А разве люди внутренне представляют из себе не "лоскутность"? Да в каждом намешано столько всего, порой диаметрально противоположного… Для этого у нас есть совесть, чтобы как-то регулировать свои поступки. А еще, кто верующий, внутренний диалог с Всевышним и сверка своих поступков с его заповедями. Так что рассказ сильный и описанное в рассказе вполне жизненно. Так же жизненно как и маски, которые мы часто носим. Разве все мы, присутствующие на форуме, никогда не идем на сговор с совестью для получения каких-то удовольствий?



полная версия страницы