Форум » Антология лучших рассказов, размещенных на форуме » Солдат Вселенной, С.Ф. Забытый конверт. » Ответить

Солдат Вселенной, С.Ф. Забытый конверт.

С.Ф.: Забытый конверт Вера дважды провернула ключ в замке, но, почему-то, словно не решаясь переступить незримую черту, все стояла на резиновом коврике перед обитой дерматином дверью. Некоторые декоративные гвоздики явно были недавно заменены, и ярко поблескивали, создавая нелепый контраст со всеми остальными - старыми и потускневшими, и это почему-то именно сейчас впервые бросилось ей в глаза. А вот дверь идеально вписывалась и в подъезд, и в старый дом, и в жизнь прежнего обитателя квартиры - Петра Леонидовича Меньшова, родного вериного дяди, похороны которого были ровно неделю назад. Вера все откладывала, насколько было можно, этот визит, но, так или иначе, прийти сюда все равно было необходимо: разобрать вещи, полить цветы, привести всё в порядок, хотя о каком, к черту, порядке можно вообще говорить, когда нет главной составляющей этой квартиры - человека, который родился в этой квартире, прожил всю жизнь и умер в ней. Какой порядок? Разве порядок - это аккуратно разложенные по полочкам вещи и протертая со шкафов пыль? Порядок, это когда хозяин и его дом живут в гармонии, чувствуя друг друга. А теперь? Теперь человек ушел навсегда, и дом осиротел. Может быть, и дом, и вещи ещё не осознают, что здесь больше не будет тихого шарканья домашних тапочек хозяина, а его руки никогда уже не прикоснутся ни к чему здесь... И дом будет удивлен, не понимая, почему сейчас он слышит звук хорошо знакомых шагов Веры, но не слышит шагов самого родного ему человека... Женщина глубоко вздохнула. "В любом случае, цветы ни в чем не виноваты. Их надо полить и забрать к себе домой. Они простят, что их унесли с привычного места. Поболеют немного, но потом снова оживут". Подбадривая себя этой мыслью, Вера отворила двери. Квартира встретила её пустой тишиной, в которой тиканье старых настенных "ходиков" казалось неестественно громким. Раньше здесь постоянно бормотал телевизор, с кухни доносились аппетитные запахи: дядя любил кулинарничать и всегда старался побаловать племянницу чем-то вкусным собственноручного изготовления. А теперь ничего - ни звуков, ни запахов. Пустая пустота. Вроде пустота и есть пустота, как она ещё пустой может быть? А вот и может. Именно так Вера ее и ощущала. Пустота в квадрате. Где-то в глубине ее души шевельнулось неясное чувство, которому она и сама не могла бы дать определения. Меньше всего ей хотелось бы видеть здесь и сейчас толпу родственников, деловито что-то обсуждающих. Как это всегда бывает, когда первый шок от утраты прошел, а "жизнь ведь продолжается, все там будем рано или поздно, надо жить дальше, решать бытовые вопросы, от них ведь никуда не деться..." и т.д. и т.п... Причём, как знала Вера, практически всегда это сопровождается беспардонным сгребанием всех дорогих бывшему владельцу вещей в одну большую бесформенную кучу, место которой заранее предопределено на мусорке. А ей хотелось посидеть здесь тихонько, подумать, вспомнить дядю, и вообще вспомнить. Ведь это была квартира, где жили ещё бабушка с дедушкой, здесь родился и жил почти до её рождения и её отец. Она хотела разобрать и снова пересмотреть старые фотографии, бумаги, даже пожелтевшие от времени квитанции и счета за квартиру; сейчас они почему-то показались ей тоже очень важными. Дядя, по одному ему понятной причине, не выкидывал ни единой бумажки и аккуратно складывал всё в стопочки, десятилетиями храня в ящиках письменного стола и секретере. Сейчас бы это все безжалостно комкалось, рвалось на кусочки и летело в мусорное ведро или даже на пол, небрежно затаптываясь снующими по комнате людьми. А ведь эта квартира вся наполнена и пропитана воспоминаниями и прикосновениями близких и родных ей людей, а стены и многие старые вещи помнят папины, ещё детские руки... "Возможно, и к лучшему, что у дяди никого, кроме меня, не было", - наконец, более-менее четко, оформилось у Веры то самое неясное чувство. У него никого не было, а сейчас и у нее никого нет. Родители давно умерли, и дядя был единственным человеком, который связывал её с семьёй. И теперь ей до боли хотелось просто молча посидеть здесь, окунувшись в прошлое, почувствовать его, дать проникнуть в себя. И постараться не отпустить, отведя ему место в самом дальнем уголке памяти и заперев на ключик. ... Перекладывая чашку с чаем то в одну, то в другую руку, чтобы согреть вечно зябнущие пальцы (ей казалось, что помимо пустоты, в квартиру пришёл и незванный, неестественный холод), Вера свободной рукой доставала с лежащего на диване, раскрытого старого фибрового чемодана фотографии. Чёрно-белые лица, пожелтевшая, изломанная местами иногда бумага, выцветшие надписи чернилами на оборотах... "На добрую память моим дорогим...", "От любящего вас...", "19.. год. Санаторий..." Непривычные для нашего времени витиеватые почерки. Сейчас люди так не умеют писать. Групповые и одиночные снимки. Официальные и строгие - на документы. "Семейно-домашние" - беззаботные, со смеющимися лицами, пойманными в объектив неожиданно и без предупреждения. Вера вдруг впервые в жизни ощутила ужас и дикую неправильность этих фотографий. Почему? Почему бумага сильнее людей? Эти люди все уже ушли, а бумага существует, показывает их молодыми и весёлыми, словно насмехаясь: "Я, хрупкая бумага, сильнее людей. Я их всех переживу." Она всегда любила рассматривать старые фото, даже незнакомых ей людей, пытаясь представить и ощутить: кто они, как прожили жизнь, были ли счастливы или наоборот; любили ли, ненавидели ли, и кого. И всегда они вызывали у нее ощущения связи прошлого и настоящего, светлое чувство и понимание, что прошлое никуда и никогда не уходит - вот оно, его можно увидеть... А сейчас... Сейчас было все по другому... Тяжело, печально и тоскливо. Всё неправильно. Рука машинально потянулась к листу бумаги, уголок которого виднелся в стопке снимков. А это что? Письмо. Пожелтевший конверт-треугольник. Штемпель "Полевая почта" и выцветший, плохо видимый пятизначный номер, написанный от руки. "Ещё с войны", - мгновенно осознала Вера. В уже наступивших сумерках, царивших в комнате, она вгляделась в слова под штемпелем. "Меньшов Леонид Александрович" Это же от деда! На обратной стороне треугольничка значился адрес квартиры, в которой она сейчас находилась, и имя адресата - "Меньшову Виктору Леонидовичу". Письмо отцу от деда! Написанное во время войны, когда отец был ещё подростком. Точнее, не совсем взрослым парнем. Почему оно хранилось все это время у дяди, а не дома? Отец очень трепетно и щепетильно относился к таким вещам, и уж личную переписку, тем более с дорогим ему человеком - отцом, который так и не вернулся с войны, - он забрал бы с собой, как и другие ему адресованные письма. Вера аккуратно развернула конверт-треугольник и, прищуриваясь, начала читать. Письмо было написано мелким, но довольно разборчивым почерком; крошечные отрывистые буквы; неровные, - очевидно, что писались они не за столом, - строки плотно прилегали друг к другу, словно бы человек, их писавший, боялся не успеть или что ему не хватит бумаги. "Здравствуй, сын. Я хотел поговорить с тобой в последний вечер, но не смог. Хотел подойти ночью, мне казалось, что ты не спишь, но тоже не смог. Я попытаюсь сейчас, хотя не знаю, получится ли. Да и не разговор это. Разговор, когда говорят, как минимум, двое. Жизнь странная штука. И время. То его много, и тогда оно тянется еле-еле, а когда это время нужно, его не оказывается совсем. У нас здесь тихо сейчас. Как будто и нет войны. Стоим мы в берёзовой рощице, точь-в-точь такой же, как у нас на даче, и точно такая же речушка без названия протекает, больше похожая на ручей. Товарищ мой сегодня пошёл окунуться, сказал, через 10 минут вернусь. "Рама", не поленился, снизился, дал очередь. И не вернулся Степка, Степан Кириллыч, через 10 минут. И никогда не вернётся. Я хотел попросить у тебя прощения, тогда, дома, в последний день, но так и не сделал этого. Казалось, что буду выглядеть глупо, да и всё-таки продолжал считать себя если и не правым, то не очень уж и виноватым. Но это тогда... Ведь как оно было... Мы с матерью на работе с утра до глубокого вечера, на сына надеемся, вроде, большой вырос: 11,12 лет, а он то одно отчубучит, то другое... И тогда я решил, сознательно решил: не хочет по-хорошему, значит, будет, будет по-плохому. Вот оно и вышло: действительно, по-плохому. Плохо вышло. А ведь где-то внутри себя чувствовал, что не то, не так, а головой себя тешил: пацану, да ещё такому бойкому, нужна крепкая рука, иначе черт те что получается... Только что подумал: если время странная штука, то память ещё страннее... Я не помню, не могу вспомнить, за что наказал тебя - так - в первый раз. Я только помню, что твердил себе, что "я должен" и что "дальше так продолжаться не может". Не знаю, помнишь ли ты, как я несколько раз вступался за соседского Кольку, которого постоянно, с криками "я тебе покажу, я тя научу, ты у меня запомнишь", порол отец. Он мне был противен, этот чаще всего нетрезвый тип, не способный даже и трезвым связать двух фраз, и почему-то весь насквозь провонявший то ли прогорклым маслом, то ли ещё чем-то... Чему он мог научить?! О себе же я был иного мнения, я не считал себя похожим на него. И я был твердо уверен, что я прав, и эта правота даёт мне право. Я представлялся себе карающим, но справедливым органом, по максимуму беспристрастным. Этакий судья и исполнитель одновременно. Я старался не смотреть тебе в лицо, меня возмущали твои, как мне тогда казалось, жалкие и неубедительные оправдания. Я поставил на комод песочные часы, и сказал тебе, что буду пороть, пока последняя песчинка не пересыпется вниз. А себе дал слово, что не поддамся жалости и проведу наказание так, как решил. И я не чувствовал никакой жалости, только раздражение: ишь, вцепился в штаны мёртвой хваткой, "папочка, не надо!" А чем ты раньше думал?! - вот не думал головой, ответишь другим местом. Но я испытал облегчение, когда этот чёртов песок весь пересыпался вниз. Ремень стал вдруг тяжёлым в руке, и в наступившей тишине - только твои судорожные всхлипы. Я вышел из комнаты, я ни о чем не хотел думать, а потом долго сидел на кухне и без единой мысли смотрел в окно, пока не пришла первая из соседок готовить ужин. На следующий день ты ушёл уже в школу, а мать, обо всем узнавшая от соседей, и от меня про песочные часы, в сердцах кричала: как ты мог, ты бы ещё у Янковичей метроном попросил, чтоб с такта не сбиться. Но когда ты получил через месяц неуд по поведению за четверть, махнула рукой и сказала мне: поступай, как знаешь. И я ещё больше укрепился в осознании собственной правоты. А потом... Потом всё как-то слилось и смешалось в памяти: за что, когда... Неизменным и памятным оставалось только одно: эти песочные часы. Мне самому они были неприятны, но когда ты разбил их, а я ни секунды не сомневался, что это было не "нечаянно", я принёс другие, и в них уже было больше песка. В тот раз ты, поднимаясь, когда я был уже возле двери, крикнул мне "ненавижу!" Мне показалось, что пол ушёл у меня из-под ног. Я рассвирипел, я не помнил себя. Я и сейчас плохо помню, что было потом: как я опять достал ремень, как зажал твоё тело коленями. Я хочу, чтоб ты знал: я ненавижу себя за это, и не хочу себя прощать. Но я хочу, чтобы ты - ты простил меня, сын. Я и только я виноват в том, что я не смог даже обнять старшего сына в последний раз. Мама пыталась всё обратить в шутку: он у нас не любит телячьих нежностей! - но ты и я точно знаем, почему ты не смог обнять меня тогда, даже в последний день, и не позволил сделать этого мне. Прости меня, сын. Прости, если сможешь." ... Вера аккуратно сложила лист бумаги по прежним сгибам. Бумага, сразу и легко, будто бы облегчённо, улеглась в привычное ей десятилетиями положение: "Ну что, теперь можно мне вернуться обратно, на свое прежнее место? Я устала. От пристального внимания, от людей. Хочу лежать тихо в темноте, и чувствовать, как буквы постепенно блекнут, истаивают, истончаются, становясь невидимыми, впитываются в меня. И, наконец, ещё через пару десятков лет, исчезнут совсем. И унесут навсегда все то, что мне доверили." Женщине вспомнилась фраза из когда-то давно прочитанного: "Травой ничто не скрыто." В комнате стало совсем темно, и когда Вера аккуратно закладывала письмо вглубь стопы фотографий, жёлтоватая бумага совсем слилась с черно-белыми цветами фотобумаги. Словно в ответ, в голову пришло: "Бумага все сокроет". "Как же так?" - прыгала в голове мысль. Вере казалось, что одна эта единственная мысль мечется в ее черепной коробке, отскакивая, как теннисный мячик от стен, и только потому, что она там заперта, как в клетке, она, Вера Меньшова, сама для себя никак не может найти ответ на этот вопрос. Почему так? До мельчайших чёрточек вспомнилось лицо отца. На самом деле было вот так? Не так, как он ей рассказывал? Все было по другому? Почему он никогда ничего не говорил ей? Почему не рассказал правду? Почему скрывал от нее такой кусок своей жизни? Стеснялся? Не хотел показаться слабым и беззащитным мальчишкой, который боялся отцовского ремня и по детски ревел, выпрашивая простить и обещая, что больше никогда? Разве она не поняла бы? Ведь сто раз поняла бы, пожалела его; да просто погладила по голове, посидела молча рядом. Подумаешь, что он большой и взрослый, разве это автоматически делает его не имеющим право на эмоции? А может быть, он просто все забыл? Выкинул все плохое напрочь из памяти, как люди выбрасывают ненужные вещи, - которые безобразно износились, стали ветхими. Такими, которых стыдишься. И даже выносить их на мусорку в открытую как-то... Неловко, что ли... Лучше сделать это незаметно, тайком, чтобы никто и не знал, что такое барахло, вообще, у нас было. Нет. Она слишком хорошо знала папу. Он не мог забыть. Просто запрятал куда-то в самые глубокие пласты памяти и запер на ключ. Только вот есть разница: она здесь, чтобы собрать и впитать воспоминания, забрать их с собой. А ключик - маленький, хрустальный - нужен ей, чтобы в любой миг открыть волшебную дверцу и войти туда. А отец запер это все на тяжёлый и ржавый навесной замок, чтобы все это темное и мутное не вырвалось. И не начало, обезумев, метаться, как пуля со смещенным центром тяжести, разрывая всё на своем пути. Закрыл, но не забыл. А ключ, - ведь письмо это такой себе ключ, - оставил здесь. Замок и ключ - в разных местах. Так и прожил всю жизнь, закрывшись от всех, залатав и стянув кое-как эту черную дыру воспоминаний. Набросив маску. Всю жизнь в маске. Значит, не простил тогда и не простил потом, раз ключ так и пролежал среди фотографий все эти годы, в закрытым, покрытом пылью фибровом чемодане на шкафу. Вера все сидела и сидела в пустой темной комнате. С улицы доносились звуки проезжающих автомашин, какие-то обрывки разговоров проходящих под окнами людей. Где-то вдалеке звучала дурацкая веселенькая музыка. Все это вместе выглядело общим привычным звуковым фоном, без которого современному человеческому уху пусто и неуютно. Женщина встала и подошла к окну. Оконное стекло оказалось мутным от капель мелкого дождя. Она и не заметила, когда пошел дождь. Когда она пришла сюда, было пасмурно и темновато, но хотя бы дождя не было. А теперь погода тоскливо, но прицельно стреляет мелкими капельками по ещё небольшим лужицам. К утру лужицы разростутся, возьмут власть над улицами и будут праздновать свою победу. На улице мелькали темные силуэты. Люди, подняв воротники, нахохлившись, спешили по своим делам. Один из силуэтов на мгновение замешкался прямо под окном. В тусклом свете от фонаря неподалеку Вера разглядела, как силуэт поправил чуть съехавшую с лица маску и, решив, что теперь все в порядке, снова заспешил по своим делам. "Уже вечер, значит идет домой, к семье..." - подумалось Вере.

Ответов - 34, стр: 1 2 3 All

louisxiv: Значок с поднятым пальцем... "Хорошо" со значком улыбки... Все будет тут неуместно. Разве что... Тронуло. Задело. Царапнуло. После письма и реакции на него отца стало как-то... Я считаю, что Виктор Леонидович был прав, не ответив, видимо, на это письмо и вычеркнув его из своей жизни. Оправдания - хорошо, объяснения - можно принять. Но простить, когда даже в письме, по прошествии времени Леонид Александрович признается в том, что он извращенно понимал себя как отца, в своей трусости неоднократной, скрытой для себя самого бравадой праведника, признается... Прощать я бы не стал. Да, именно вычеркнул бы и былое, которое повод письма, и сам треугольник. Чтобы для всех и каждого - не было ни былого, ни письма. И отец - хорошо - не вернулся.

Ауди: Тоже зацепило. Сильная вещь. Насчет прощения не знаю. Раз письмо написал, значит, понял, что нельзя так было, нашел в себе смелость просить прощения. Значит, заслужил? Тем более, раз не вернулся. Но это, наверное, легче сказать, чем сделать.

Стэн Марш: Круто. Мораль там, то сё. Но вот на счёт простить ли… Не, я не хвастаюсь, не думайте) Но вот у Стэн Марш есть этакая коллэкция рассказов под названием «Жизнь. Эпизод первый». Так вот, после серии намбер 42… простить, однозначно.


irra: "Чёрную" критику хотите? Не самурайскую, нет, только "чёрную"?

Солдат Вселенной11: irra, давайте.

irra: Напоминаю: "чёрная" критика - это во многом игра, так к ней и нужно относиться. Если искать живописную аналогию, рассказ напоминает лоскутное одеяло, состоящее из отдельных, никак друг с другом не согласующихся цветовых оттенков, музыкальная аналогия – какофония звуков, так и не ставших единым произведением. Все содержательные части существуют отдельно и вызывают несогласующиеся эмоции. Первая часть – грусть Веры от потери дяди Петра Леонидовича Меньшова. Грусть, показанная лирично, глубоко, с восприятием героиней осиротевшей квартиры и покинутых навсегда вещей, что для многих теперь не более как мусор, её размышлениями о «пустой пустоте», о неправильности жизни бумаги, на которой всё ещё живут те, кого уже не стало. Эта часть детальна, иногда излишне детальна (очень нужны декоративные новые гвоздики на двери?) Вторая часть – письмо – видится наиболее рассогласованной. Письмо – треугольник с фронта. Ещё ДО всякого содержания этот образ письма-треугольника несёт определённое – и очень сильное – эмоциональное содержание. Письма с фронта, написанные людьми, которые всегда на грани между жизнью и смертью, которых в данный момент, когда письмо читается, может уже и не быть. Жизнь и смерть – это глобальное, всё остальное отступает и становится второстепенным. Всякие там обиды, недопонимания, непрощения – всё это мелко на этом фоне. Содержание этого образа письма с фронта абсолютно диссонирует с формой. Содержание – воспоминание отца о наказаниях старшего сына, отца Веры. Покаяние отца. Самый сильный образ здесь – песочные часы. Человек, способный пороть «по часам», и сам словно часовой механизм. Изменила война? Допустим. Но образ отца всё равно не складывается как гармоничный и законченный. Третья часть – размышления Веры об её отце с выходом на философское обобщение о масках. Дяди уже словно нет. Ни в мыслях героини, ни в содержании рассказа. А зачем он тогда вообще был нужен? Только как хранитель старого чемодана? Отдельный содержательный «лоскуток». Отец Веры, не простивший своего погибшего на войне отца (вот это я вообще никак осознать не могу), не вызывает симпатии. Свою обиду поставить выше смерти родного человека на войне. Навсегда остаться тем мальчиком, который когда-то крикнул отцу «Ненавижу» и до сих пор кричит? Опять-таки сложно это воспринять. И финальный образ – «темные силуэты» людей. Видеть вот так в людях – во всех людях – какие-то только «силуэты», на их лицах – маски – это вообще подростковый тип сознания.

Ауди: irra пишет: Жизнь и смерть – это глобальное, всё остальное отступает и становится второстепенным. Всякие там обиды, недопонимания, непрощения – всё это мелко на этом фоне. Могу ошибаться, но разве не на грани жизни и смерти всплывает то, что подспудно подавлялось? и требует переосмысления или отпущения?

Огниво: Сильно написано. Есть некоторая разница в стиле между письмом и основной историей, но она оправданна.

Serge de K: irra пишет: Покаяние отца. Самый сильный образ здесь – песочные часы Это да ! И еще письмо...Мне приходилось их читать и я помню как моя бабушка их бережно хранила. Особенно последние ,написанное в апреле 45. Солдат Вселенной и С.Ф. , Большое спасибо ! Очень сильный рассказ !

саня: Рассказ реально цепляет. Причём вопрос затронут очень сложный "простить или не простить". Конечно каждый решает сам, ну а что если на это взглянуть с другой стороны, со стороны отца. Он находясь на грани жизни и смерти, каждый момент рискуя умереть пишет такое письмо. Умение признать ошибки, умение попросить прощение -это удел сильных. И если там среди смерти и грязи войны он смог написать сыну эту исповедь, значит смог остаться человеком. Он тоже нёс с собой эту боль до конца и это письмо это его последняя возможность дать волю своим чувствам и высказать всё недосказанное, излить раненую душу. Пусть рассказ как "лоскутное одеяло", но это не делает его менее значимым.

Солдат Вселенной11: louisxiv, Ауди, Стэн Марш, Огниво, Serge de K, саня. Очень рады, что вам понравилось. Мы старались. Хотя, лично у меня был порыв бросить это дело. Значит, правильно, что не бросил. irra, собственно говоря, данный рассказ не задумывался как рассказ в классическом понимании этого слова - со всеми необходимыми атрибутами. Завязка, кульминация, развязка. И разумеется, наличие сюжета. Это, действительно, скорее отдельные зарисовки, не слишком связанные между собой. Или взгляд из разных точек. А Вера, поневоле, оказалась на пересечении этих точек. Квартира аллегорически - место "для хранения" прошлого. А дядя Веры, как Вы правильно поняли, был некий хранитель этого прошлого. Теперь хранителем стала сама Вера. И ей теперь принимать решение - что именно ей нужно "из прошлого", а что нет. Речь, разумеется, идёт не о материальном. И как относиться к хранимому. Письмо - ключ. А размышления Веры в "третьей" части - последствия открывания замка ключом. Там есть не только хрустальное, но и мутное. Не бывает черного и белого. Мы не ставили целью выводить какую-либо мораль в этом рассказе. Здесь нет морали. Вообще. Так же как и нет ни правых, ни виноватых. Мы также не ставили целью прямо поднять вопрос о прощении/непрощении и дать на него ответ. Должен ли был простить отец Веры своего отца, когда прочёл письмо? Или через 10 лет? Или через 30? Зная, что отец не вернулся? "Должен" - это слишком просто. И назидательно. Тут сразу вспоминается затертое "он искупил свою вину кровью". А можно ли вообще искупить вину? И какую? Какие критерии оценивания вины на "большую" или "меньшую"? Раз в месяц человек поступает плохо - это невеликая вина. А раз в неделю - о, это конечно, очень виноват. А если каждый день - таки просто неискупаемая вина в принципе. Тогда, если вину начнем оценивать, по логике, и "кровь" нужно оценивать по ее количеству. Хватает для искупления или маловато? Вопрос здесь не в том, конечно, что отец бил сына. Вопрос в том, что люди поступают плохо. Имеют ли они право требовать прощения, ссылаясь на какие-то, независящие от них обстоятельства? А тем более, может ли смерть быть индульгенций для всепрощения? Смерть от нас не зависит. И очень-очень часто, почти всегда, мы не выбираем обстоятельства, при которых с ней встречаемся. Так сказать, за эту индульгенцию тот, кто ее выдает, платы не требует. Тогда является ли смерть основанием для прощения? "Обязан, ведь человека уже нет". Мы не знаем ответа на этот вопрос. Но считаем, что никто никому ничего не обязан. И тем более, не обязан прощать, если не считает нужным это сделать. Я ранее упоминал, что история эта написана по мотивам реальных событий. Именно по мотивам, а не "основано на реальных событиях". Но некоторые детали имели место быть в реальности. Как бы там ни было, случилось так, как случилось в жизни. Мы не даем оценок действиям персонажей и им самим, не выводим мораль и не знаем ответов. Каждый в этой истории считал себя правым и действовал, исходя из своей правды и правоты. Отец действовал, исходя из своей правды, сын - из своей. Да и каждый человек всегда так делает. Никто не думает: "А пойду-ка я совершу дурной поступок". Копни глубже - и у 90 % плохих поступков окажутся самые лучшие побуждения. Не зря говорят, что благими намерениями вымощена дорога в ад. Потому, что своя правда и правота - всегда самая правдивая и правая. Что касается силуэтов и масок - это не пренебрежение к человечеству. Это констатация факта, что и в действительности почти всегда мы носим маски. Даже если нас никто не видит. Так оно легче. И почти всегда мы не имеем желания, чтобы кто-то перед нами снимал свою маску. Так оно тоже легче. Вот, примерно это мы и хотели сказать. Раз не очень получилось, значит, не доработали. Ну, будет в будущем стараться.

Мила: Умеют же люди писать! Мне очень понравилось. Вообще, эта тема с письмами мне очень близка. Я сама храню письма, написанные уже почти 40 лет назад. Даже сделала ксерокопии. И у меня тоже есть несколько историй, связанных с письмами, в том числе и с поркой по поводу одного письма. Этот рассказ напомнил мне об этом. Сейчас, к сожалению, письма никто не пишет друг другу. А так приятно получать их было. С.Ф. пишет: Я хотел попросить у тебя прощения, тогда, дома, в последний день, но так и не сделал этого Когда читала и дошла до этих слов сразу поняла за что отец хочет попросить прощения. С.Ф. пишет: Я хочу, чтоб ты знал: я ненавижу себя за это, и не хочу себя прощать. Это самое страшное когда сам себя не можешь простить. И жить с этой виной всегда.

Солдат Вселенной11: Мила, спасибо.

Next: irra пишет: вообще подростковый тип сознания. Очень тонко подмечено. Весь текст сквозит незрелостью сознания, даже если закрыть глаза на все производственные огрехи. И последующая объяснительно-оправдательная речь Солдат Вселенной11, которой он разом называет всех предыдущих комментаторов дураками, только подтверждает это: «Вы что-то тут рассмотрели: мораль, обращённые вам вопросы, просьбу отреагировать? Ну, вы смешные, господа. Плевать мы хотели на вас и ваше мнение. Как нам хочется, так мы и написали. Ведь мы пишем для себя, потому что нам просто нравится писать. Кто сказал, что у нас не получилось? Так было задумано». Очень, очень по-взрослому.

Солдат Вселенной11: Next, а где Вы увидели, что я называю всех предыдущих комментаторов дураками? irra в своем разборе правильно указала на то, что части воспринимаются отдельно друг от друга и совершенно точно восприняла насчет "хранителя". Я абсолютно согласен с ней. Она высказала свои мысли о "прощении/непрощении", я высказал свои. Где Вы увидели объяснительно-оправдательную речь? Если где-то мы не смогли более ясно высказать свою мысль - значит не доработали, будем стараться в дальнейшем. Но это хорошо, если читаемое у Читателей вызывает противоречивые эмоции и мнения. И да, если можно, поподробнее про производственные огрехи. А то своих ляпов, как всегда, не замечаешь, а вот со стороны взгляд очень ценен.



полная версия страницы