Форум » Антология лучших рассказов, размещенных на форуме » Тринадцать. Котеночек » Ответить
Тринадцать. Котеночек
Forum: Котеночек В день ее восемнадцатилетия я надралась до зеленых чертей. Хотя бы не в одиночку. С бывшим одноклассником Вовочкой Петровым, который ум, честь, совесть, правая рука и советчик по особо важным вопросам. – Ну ты, мать, даешь, - он слизывал соль с тыльной стороны ладони, откусывал своим огромным ртом прямо от целого лайма и только потом брал стакан с текилой, – Седина в бороду, бес в ребро? – Какая седина? Мы же с тобой ровесники, а тебе тридцать только в мае. Или в апреле? – язык у меня уже заплетался, – И не в ребро, а просто немного увлеклась. Могу я себе позволить? – В июле, дубина! Позволить-то можешь. Еще полгода назад могла – возраст согласия есть и ладушки. Или краля твоя не согласная? - Вовочка мерзко заржал. – Урод. Делишься с тобой, делишься, а ты как всегда, – махнула я рукой и чуть не сшибла бутылку со стола. – Не обижайся. Фотку лучше покажи. Может, и я немного увлекусь. Я не папарацци, конечно, но фото у меня было. Зашла за учебниками, а Марина, с которой я занималась практикой речи перед вступитительными, повисла на мой руке и запрыгала: “Пожалуйста-пожалуйста, без вас мы никак не хотим!”. Вот и вышли на снимке – Оленька, восемь ее девочек, я и краса моя ненаглядная. – Эта? – Вовочка безошибочно ткнул во второй ряд. - Эта, - текила, заходившая до этого мягко, обожгла мне горло. Все они были одинаковые. Кто идет учиться на факультет иностранных языков провинциального педагогического вуза? Мажористая золотая молодежь - английский язык, середина на половину - немецкий, и скромные, милые барышни (половина из окрестных деревень) к нам на кафедру романской филологии. В этом году вообще набрали только одну группу. Муштровать их всегда поручали Оленьке - с ней я тоже училась вместе. У Оленьки полтора метра роста, нежный завиток кудрей натурального блонда, незабудкового цвета глаза и жесткий нрав энтузиаста-эсесовца, обожающего свою работу. Пот, кровь, часы в лингафонном кабинете. Зато к концу первого курса у нее начинали бегло говорить по-французски даже самые неспособные девочки. Мне доставался четвертый - тертые уже, циничные и взрослые. Свои в доску. Глазу не на ком отдохнуть. То ли дело Оленькины курочки: пугливые, прилежные, как пчелки, в глазах всегда слезы, даже у самых стойких. Любо-дорого, правда в итоге всегда разочаровывающе скучно. До этого года. – Знаешь что, мать? – лижущий соль Вовочка напоминал пьяного лося. Фото он все еще не выпускал из рук. - Что? – Котеночек этот ясноглазый на завтрак тебя съест, и не подавится – вот что. Мой Петров всегда четко видел суть. Может быть и съест. Но разве я могла быть против. В начале октября Оленька привела ко мне своих на теорграмматику: их устрашить, мне показать, что месяц всего прошел, а у нее все по струнке. Они и в кабинет заходили чинно, парами, взгляд вниз, голосочки тихие, пелеринок белых разве что на тонких шейках не хватает и книксенов не делают. Расселись бесшумно, готовые внимать - стойкие деревянные солдатики. У меня зубы свело, а Оленьке от всего этого свой садистский кайф. Так и светилась, пока дверь не открылась снова. Спросить, чей ребенок, было бы, конечно, хамством, но уж очень хотелось. Ясноглазый котеночек (Петров умеет сформулировать) выглядел и правда потерявшимся, но быстро открыл рот, извинился на чистом французском за опоздание, поспешил на свободное место, и неловко зацепился лямкой рюкзака за ручку. Из незастегнутого кармана вылетели два чупа-чупса и покатились к доске. – Я палочки собираю, – пояснила она, глядя на меня снизу вверх, будто я спрашивала, что делают леденцы на полу моей аудитории, – Потому что они одинаковые. – Ну разумеется, – почему-то ответила я. Очевидная же вещь - одинаковые палочки от чупа-чупсов. Я была заворожена перфомансом, мои даже ухом не повели, курочки заперешептывались, а Оленька нацепила улыбку и ласково, как мать родная, процедила: “Аня, займи, пожалуйста, последнюю парту и сиди тихо”. Через пять минут Аня чуть не сгрохотала вниз -– она раскачивалась на стуле. Курочки тихо ахали, бледная от гнева Оленька улыбалась, как палач с Гревской площади, собирающийся освежевать преступника. Ничуть не смутившийся “котеночек” теперь сидел ровно, выпрямив спину, сложив руки, как примерная ученица. Ее большие, на пол-лица глаза, снова смотрели на меня – прямо и открыто, словно чего-то ожидая. Я не смогла не улыбнуться, в этой девочке определенно что-то было. – Поговорим сегодня о языковой норме и вариативности. Вечером я заехала купить что-нибудь к ужину. На кассе рука сама собой потянулась за яблочным чупа-чупсом. Алаверды случился через неделю. Теперь за последней партой сидела я - Оленька позвала меня на практическую фонетику. Девочки читали наизусть стихи, несколько четверостиший Превера про цветочек. Выходили к доске, как в первом классе, и с выражением декламировали. Неплохо в целом, особенно для начала года, но еще работать и работать. Оленька в благодушном настроении кивала в такт, поправляла и артикулировала. Потом настала Анина очередь. Я ожидала очередной выходки, но она медленно, словно сомневаясь, что вообще стоит, вышла из-за парты и встала подальше от преподавательского стола. Читала Аня очень тихо и уже на второй строчке сбилась. – Сначала! – у нежной на вид Оленьки была глотка гренадера – я сама вздрагивала каждый раз, когда она отдавала команды. Повисла тишина. Аня молчала: осунувшееся лицо, губы закушены, руки сцеплены в замок так сильно, что под пальцами на коже проступают белые пятна. Испуганный ребенок, не привыкший, что на него орут. Мне показалось, что она сейчас расплачется. – Dans un pot de fer des grenades, dans un pot de terre une fleur, – ее голос зазвучал громче, немного срываясь, с глухими интонациями и мягким, прелестно неправильным выговором со слегка редуцированными гласными, который можно услышать где-нибудь в четырнадцатом парижском округе, но уж точно не в университетском лингафонном кабинете. Ясноглазый котеночек не переставал меня удивлять. Я смотрела на нее во все глаза в уже знакомом завороженном оцепенении. Оно только усилилось, когда Аня, закончив читать, развернулась к Оленьке и уже спокойно и даже равнодушно смотрела, как та вырисовывает ей три с минусом. От ледяной отстраненности девочки повеяло вдруг таким холодом, что я не удивилась, если бы с потолка посыпался снег. Позже за чаем на кафедре я расспросила Оленьку об Ане. – Ничего особенного, – с непонятным мне раздражением ответила она, – Мутная девица с троечным аттестатом вечерней школы, но экзамены сдавала сама и ровно. Ленивая и наглая. Себе на уме. У нас долго не задержится – вылетит в первую же сессию, я обещаю. Первый раз за двенадцать лет нашего знакомства я смотрела на нее, как непроходимую, безнадежную дуру. Факультет у нас огромный, но каждый день я встречала мое Фигаро то тут, то там. Иногда одну, чаще в компании ее одногруппниц: стайка смешливых курочек сбивалась в кружок и хихикала над какими-то Аниными шуточками, я слышала краем уха – у ясноглазого котеночка было отменное чувство юмора. И пока я размышляла, как же мне устроить наше знакомство, зверёчек прибежал к ловцу сам. – Можно мне сигарету? Курить на факультете было запрещено. В большом женском туалете об этом вещала специальная табличка, но обычно ее не было видно за клубами дыма. Впрочем, в этот раз я была одна – до конца пары оставалось еще двадцать минут. Аня влетела внутрь, хлопнув дверью так, что косяк чуть не треснул. Она явно не ожидала увидеть тут кого-нибудь, но для меня сюрприз был приятный. Забыв поздороваться (манеры!) она задала вопрос, который я меньше всего от нее ожидала. – Тебе нельзя, – мой ответ ее бы точно не устроил, но другого у меня не было, – Почему не на занятии? – Выгнали, – очень просто ответила она и помахала тонкой тетрадкой в руке. – Олень… Ольга Сергеевна? – я впервые стояла к ней так близко. Аня кивнула. От нее почему-то пахло кока-колой и шоколадом. – Ты плохо себя вела? – я хотела изобразить строгий преподавательский голос, но вышло какое-то умиленно-восхищенно бульканье. Ясноглазый котеночек невинно пожал плечиками. – А в тетради что? – Диктант. – Я посмотрю? Аня еще раз пожала плечами. Вся тетрадь была исписана красивым, идеальным почерком: буковка к буковке, одинаковый цвет чернил, ни одной выбившейся строчки – мечта перфекциониста, если б не размашистые алые перечеркивания и гневные реплики – в оценивании Оленька никогда не сдерживала педагогических порывов. Я пробежалась глазами по тексту. Все верно в трудных местах и дурацкие описки в самых простых – каждую Оленька посчитала за ошибку и влепила кол. С минусом. Я еле удержалась, чтобы не расхохотаться. – Я бы поставила четыре, – сказала я пристально наблюдающей за мной Аней, – И выпорола за невнимательность. Конечно, последнее я произносила уже про себя. Правда бы выпорола. Взяла бы за ухо, больно, так чтобы сразу вытянулась на цыпочках и отвела к дивану. Джинсовую юбку вверх, трусики до колен вниз, и сразу на живот. Тетрадку с диктантом перед носом и отхлестать ремнем, без особых внушений, просто от души, может, высказывая легкие сожаления, что такая умная и способная девочка делает такие глупые ошибки. А потом, когда все закончится, после всех слез, обещаний исправиться, заверений, что больше такого не повторится, выпороть еще раз – чтобы лучше запомнила. Мне стало жарко. - Мне же не шесть лет, – Аня смотрела на меня очень серьезно, и было неясно, прочитала ли она мои мысли, или просто сетует на Оленькину жестокую несправедливость. – А сколько? – я затушила сигарету об пепельницу. – Восемнадцать. Ну почти. Через два месяца будет. Нализавшийся во всех смыслах Вовочка уже спал, положив голову на стол. – Просыпайся, Владимир Николаевич, – попыталась растолкать я его, – У меня еще где-то водка была. Вовочка жизнеутверждающе всхрапнул. *** Оленька зверствовала. – Полтора месяца до сессии, а у вас все еще рот нормально не открывается! – визжала она так, что в преподавательской было слышно, и стучала в исступлении толстенным учебником Поповой-Казаковой по столу. Мы все давно привыкли к половодьям ее чувств, а в этом году она была особенно несдержанна. В учебный процесс у нас вмешиваться не принято и уж тем более давать советы, но я в один из таких дней не выдержала. – Громко у тебя сегодня было, – после заседания кафедры мы сидели в столовой, – Совсем слабая группа? Оленька подняла свои незабудковые глаза, кривовато улыбнулась и вдруг разрыдалась. – Господи, Оля! – такой реакции я совсем не ожидала, – Я же не осуждаю. Тебе всегда достается самая трудная и неблагодарная работа, а мы потом приходим на готовое. – Нет, - Оленька помотала головой, туго свитые кудри запружинили, слезы закапали прямо в гороховый суп, – Просто все перестало работать. Они меня больше не боятся. В этом была вся она. Во мне смешались и лениво боролись между собой несколько чувств: удивление, раздражение, любопытство и злорадство – судя по всему, небеса наконец смилостивились, и на Оленьку с ее садистским нравом нашла управа. – Ты же знаешь, как всегда было. Держишь их в кулаке, и пискнуть никто не смеет, не то что возникать. Пока три шкуры с них не сдерешь, толку не будет. А сейчас что? – Что? Оленька икнула, вытащила из сумки носовой платок и пудреницу. – Ничего! Понимаешь? – она аккуратно вытерла под глазами и стала возить пуховкой по лицу, – Я приезжаю, подхожу к аудитории, а они болтают как ни в чем не бывало. Смеются! Звучала она, как сумасшедшая, но это просто надо было знать Оленьку. Ее неистребимая привычка опаздывать минимум на полчаса (на кафедре давно закрывали глаза) служила ей дополнительным методом воздействия: запуганные донельзя девочки так себя накручивали в ожидании, что к ее приезду действительно походили на полудохлых куриц. – Смеются они! Потому что эта звезда то байки им травит, то анекдоты рассказывает, и потом вместо работы одни смешочки: хихихи, хахаха! Палец им покажет, они хохочут. Что это за влияние вообще? Дергает их за веревочки, а они и рады. Я не стала спрашивать, что это за звезда, мне и так было понятно. – Оля, ну какое влияние? Дети просто резвятся. Может, с ними нужно чуть больше времени. – Я тебе скажу какое, – Оленька зло скомкала салфетку и бросила ее в тарелку с едой, к которой даже не прикоснулась, – Они Анну Каренину читают с ее подачи. А потом на переменах обсуждают. – Почему именно Каренину? – Потому что она ее в школе не читала, и ей интересно! – Не понимаю… Я действительно почти ничего не поняла из сбивчивых Оленькиных выкриков, но любопытство и интерес, которые я носила в себе последние пару недель, стали сменяться восхищением – довести нашу злую мымру до слез требовало немалой силы духа, и ясноглазый этот котеночек ей бесспорно обладал. Я снова столкнулась с Аней уже на следующий день. Она подпирала стену возле аудитории, хотя практика речи у первого курса была в разгаре - Оленькин голос хорошо слышался из-за дверей. – Опять выгнали? – сочувственно поинтересовалась я, – За что в этот раз? – За папу, – Аня выглядела смущенной. – Отойдем, чтобы не кому не мешать? – я дотронулась ей чуть выше запястья, – Расскажешь, что не так с папой. – Папа вернулся с работы пьяный, – мы расположились на деревянных сиденьях в ближайшей рекреации. – И? – И весь Ватикан в шоке. Я рассмеялась. – Ты рассказала на занятии анекдот? – строгости в моем голосе не прибавилось, как я ни старалась. – Я рассказала рассказ. Нам задавали – про пап. Мой был про Папу Римского. Ольга Сергеевна не говорила, что нельзя. – Ольга Сергеевна жаловалась на тебя. – Она всегда на кого-то жалуется, – Аня сделала вид, что не понимает, о чем речь. – Говорит, ты срываешь занятия – шутишь, а потом девочки долго не могут успокоиться. – Это от страха, – честно пояснила она, – Я когда чего-то очень боюсь, всегда несу всякий бред, просто не заткнуться. Но я вообще ссыкло. – Кто? – я чуть с сиденья не сползла. – Я пугливая, как суслик, – ответила Аня очень вежливым голосом и благонравно сложила руки на коленках. – Пугливый суслик, значит. А с Анной Карениной что? – С ней все хорошо. Я читаю сейчас, девочкам тоже захотелось. – Ладно. Может, ты все таки попробуешь, – тут я запнулась, не зная, какое слово подобрать, – Попробуешь быть паинькой на занятиях? – Нет, – эта девочка снова смотрела на меня тем прямым, вызывающим взглядом. Мне хотелось всего: убрать ее выбившуюся прядь волос, погладить по щеке, позвать в кино, на выставку или просто на прогулку, поцеловать, наказать, чтобы дерзкое выражение лица сменилось на раскаянное, услышать, как она говорит “я больше не буду”, купить ей все чупа-чупсы в мире, собрание сочинений Льва Толстого, фарфоровую куклу. И сказать так же прямо и честно, что еще немного, и я совсем потеряю покой, контроль, трезвую голову, а заодно и работу, потому что все мысли сейчас только о ней, девочке с космическими глазами, похожей на заблудившегося котёнка. – Ладно, – в горле у меня совсем пересохло и голос вышел хриплым, а интонации равнодушными. Я успела заметить, как уголки ее губ разочарованно поползли вниз, а может я просто выдавала желаемое за действительное: Аня теперь смотрела куда-то мимо меня, холодно и отстранено. За окном пошел снег. Следующую неделю мы почти не виделись. Если раньше я натыкалась на нее на каждом углу, то сейчас она будто предугадывала мое появление и растворялась в толпе или на лестнице за секунду до встречи. Когда же мне выпадала удача оказаться рядом, мое “здравствуй” пролетало мимо ее ушей. Ясноглазый котеночек упорно меня игнорировал. Я же по вечерам вместе с сигаретами и красным вином покупала чупа-чупс. Глупо, конечно. Я намеревалась остановиться на десятом. Гром грянул через семь. Факультет сотрясался от чрезвычайного происшествия – первый курс сорвал лекцию по современному русскому языку. Деканат и кафедры гудели. Белая, как привидение, Екатерина Васильевна писала докладную записку, потрясенная то ли самим фактом, то ли тем, что это случилось первый раз за пятнадцать лет ее педагогического стажа. Подробности мне рассказала сияющая Оленька. Лекция была скучная, кто-то пустил по рядам записку с коротким рассказом о проблемах современного русского языка и его преподавателях в частности. На тихие смешки Екатерина Васильевна не обратила внимания. Время шло медленно, за первой запиской подтянулась вторая – короткая история обрастала красочными деталями, а смех становился все громче. На призывы соблюдать тишину никто не реагировал. Через полчаса и третьей части рассказа потоковая аудитория на сто пятьдесят человек рыдала от хохота – цепная реакция показывала себя в действии. Продолжать лекцию было невозможно. Все три записки к моменту разбирательств найдены не были, автор тоже. Оленькино ликование я сначала списала на ее радость, что не одна она оказалась истеричкой, которая не может справиться с первокурсниками, но она затараторила возбужденно: – Это точно моя звезда! Помнишь? В ее стиле выходка, только теперь аудитория больше и эффект громче. Теперь она еще до сессии вылетит, как миленькая! Я нашла Аню в библиотеке. Она явно меня ждала – ее фирменный прямой, выжидающий взгляд был первым, на что я наткнулась, открыв дверь в читальный зал. Мне почему-то вспомнились Оленькины слова про дерганье за ниточки. – Это ты? – я не стала разводить церемонии, мне просто хотелось узнать правду. – Вам какая разница? – Аня сразу поняла, о чем я. – Большая, – ответила я в тон, хотя лучше было бы сохранять спокойный вид. – Такая большая, что потом снова скажете это свое “ладно”, – в ее голосе было столько обиды, что вся моя ярость сдулась, как бракованный воздушный шарик. – Можно почитать? Я никому не скажу. Аня достала из кармана рюкзака смятые бумажки. В трех действительно коротких частях изящно, остроумно и местами язвительно была изложена вся суть учебника современного русского языка и отмечены некоторые методы преподавания Екатерины Васильевны. На мое отчаянно сдерживаемое хрюканье обернулись все. – Ребенок, – остатки смеха я, сотрясаясь, выхрюкивала уже в платок, делая вид, что на меня одновременно напали кашель, насморк и падучая, – Ребенок, ты гениален. Но (ахаха-хрх-хаха) так (хрх) нельзя (хаха-хрх). Не делай так (хрх-ха) пожалуйста (хрх) больше. По крайней мере на лекциях. – Я больше не буду, – сказал мне ясноглазый котёночек, и я ей поверила. Впрочем, то, что Аня слушаться не умеет, я узнала очень быстро. Следующей жертвой оказался историк. Он в отличии от Екатерины Васильевны лицом не бледнел, а просто орал на весь деканат, что не намерен терпеть такое хамство за копейки, которые он тут получает, и пусть найдут другого дурака. Через полчаса его воплей, секретарь вывесила письмо декана о том, что еще одна сорванная лекция, и виновного обязательно найдут и сразу же отчислят. В этот раз мне не хотелось ни читать, ни смеяться – во мне бились гнев и страх, и я не знаю, чего было больше. Я собиралась дождаться Аню после последней пары, но ее нигде не было, и никто из ее девочек, не видел, уходила ли она. Я моталась по этажам, как заведенная, заглядывая в аудитории, туалеты, пока не столкнулась с ней на лестнице. Она спешила вниз и сделала вид, что не заметила меня. – Нет, стой! – я схватила ее за плечо. – Мне больно! – она попыталась высвободиться. – Пока еще нет, – я сжала пальцы еще крепче. – Чего ты добиваешься? – я боялась сорваться на крик и потому говорила почти шепотом, – Чтобы тебя отчислили? Научилась тут уже всему? Надоело? – Надоело, что вы все время смотрите мимо, как будто меня нет! – ее глаза сузились. – Что?! – Что-о-о? – Аня очень похоже передразнила меня, – Говорите уже ваше “ладно”, и я пойду. Завтра лекция по анатомии, мне нужно подготовиться. – Никуда ты не пойдешь, – мой гнев легко, будто кочку перешагнуть, перехлестнул плескавшуюся тревогу. Он больше не был обжигающе горячим, по моим венам теперь будто текла студеная вода. – Нам давно нужно поговорить. Например, о твоем поведении, и всех твоих выходках. – К декану пойдем? Оленьку еще возьмите. – Нет, котеночек, я сама тебя накажу. Глаза ее изумленно распахнулись, но только на мгновение. Аня смотрела на меня с откровенным любопытством и без капли страха.
Ответов - 1
Forum: *** Мой запал вдруг иссяк. Я чувствовала себя полной дурой со всеми этими волнениями, эмоциями, бестолковой беготнёй по факультету за обнаглевшей в конец, даже не моей студенткой. Что я собиралась делать? Что я вообще могла сделать? Прочесть ей нотацию? Сделать внушение? Напугать деканом и отчислением? Смех да и только. Нужно было отпустить ее, сказать себе, что это не мое дело, что мои чувства не больше, чем фантазия, зашедшая уже опасно далеко, и еще есть возможность остановиться. Просто остановиться. Я не играю ни в какие игры с детьми, даже с такими, или тем более с такими, от которых сердце ныряет в низ живота и воет там некормленым животным. Аня все еще не спускала с меня глаз. Она будто считывала каждую мою мысль, все сомнения, и взгляд ее из прямого и вызывающего постепенно обращался в застывший ледяной. Мне стало холодно, во рту ощущался кислый, как позавчерашний кефир, привкус тоски и безнадежности – сейчас я разожму пальцы, соберу в кулак всю свою волю и… – Нет, – ее голос звучал так же глухо, как когда она читала стихотворение про цветочек, – Если вы сейчас… Она явно хотела озвучить какую-то угрозу, но теперь я не собиралась ее слушать. Пришедшее мне вдруг в голову решение казалось простым и единственно верным. Я словно нашла, скорее нащупала, нужный кусочек картонного паззла – еще неизвестно подойдет ли он, но есть слабый азарт, что это все же он. – Помолчи, – хмуро сказала я, – У тебя еще будет возможность высказаться. Я действительно хочу обсудить с тобой то, что ты тут натворила, но уж точно не на этой лестнице и не в этом холоде. Сейчас ты поедешь со мной. Поняла? Мой котёночек согласно кивнул. Я бы хотела сказать, что испуганно, но это было бы откровенной неправдой. Всю дорогу она молчала, просто смотрела в окно, будто видела все эти улицы, дома и деревья в первый раз. Я ожидала вопросов, язвительных реплик, может даже оправданий – тут я скорее надеялась, но Аня оставалась удивительно нелюбопытной и даже равнодушной. Ее совершенно не интересовало, куда я ее везу, что собираюсь делать. Наверное, я должна была беспокоиться и злиться на такое поведение – у любого другого оно бы выглядело раздражающе демонстративным, наигранным, но Анина отстраненность действовала на меня удивительным образом. Мне стало спокойно, словно я была не спятившим от взыгравших чувств преподавателем, потерявшим голову от ученицы, а обычным человеком за рулем собственного авто, на пассажирском сиденье которого привычно крутит головой по сторонам большеглазый, чувствующий себя легко и раскованно ребенок, уже сто раз забывший, что сегодня плохо себя вел. Сердце мое, так и остававшееся вяло в животе, запульсировало, как запущенное электрическим током. – Я хочу тебя наказать. Никаких церемоний. Я позволила Ане только разуться и снять куртку. Можно было бы посадить ее на стул посреди гостиной, но мне хотелось, чтобы она стояла прямо передо мной. Котёночек услышал о моих намерениях уже второй раз за день. На этот раз я успела поймать тень страха в ее глазах прежде, чем она опустила ресницы в притворном смущении. Мои ставки были невысоки. Хоть сколько-нибудь искреннее возмущение, один настоящий протест, одна серьезная просьба, и я отвезла бы ее домой, оставив Оленьке, декану, черту лысому разбираться с ней и ее поведением. – Я выпорю тебя ремнем. Знаешь, что это такое? Аня пожала плечами, но по тому, как ее пальцы вцепились в край широких манжет вязанного свитера, мне стало понятно, что она очень хорошо знакома с этим методом воспитания. Даже жаль, что сейчас было не время расспрашивать. – Твое поведение невыносимо. Оленька от тебя плачет, Екатерину Васильевну едва удар не хватил, историк так орал в деканате на секретаря, что она потом еще час икала. И я вижу только единственный способ, как это исправить. Я говорила жестко, но выходило так, будто я перечисляю ее успехи, и кажется Аня это тоже заметила. – Думаете, если вы меня накажете, Светлана Николаевна перестанет икать, и мир настанет во всем мире? – с сомнением спросила она. Мне с огромным трудом удалось сдержать улыбку. – Я думаю, что после моего ремня, ты потом несколько раз подумаешь прежде, чем устроить очередную выходку. – А я думаю, – Аня сузила глаза, – Что после вашего ремня, я устрою такое, что две сорванные лекции и рыдающая Оленька покажутся вам просто сказкой. Мне почему-то сразу представились дымящиеся руины факультета и рыдающие не только Оленька, но и все. – Значит, я выпорю тебя еще раз. А потом еще. И еще сколько понадобится, пока ты ни поймешь. – Звучит сомнительно, – Аня смешно свела брови и покачала головой. Я понимала, что теряю нужный настрой и сейчас педагогическая беседа со всеми моими намерения превратятся в балаган. – Я накажу тебя больно, очень больно. И когда твою прекрасную голову посетит мысль, например, сорвать еще одну лекцию, ты непременно вспомнишь эту порку. Если, конечно, ты не решишь прямо сейчас уйти – вдруг у тебя есть дела поважнее. Аня молчала. Я мысленно досчитала до ста. – Иди сюда, значит. Она сделала два шага и оказалась рядом с диваном, на котором я сидела. Я запустила ей руку под нижний край свитера и притянула к себе за пояс джинсов. Она не сопротивлялась, ее руки оставались опущены, пальцы так и прятались в рукавах. Я расстегнула металлическую пуговицу и медленно потянула язычок молнии. Джинсы сами скользнули ей на бедра, мне оставалось только спустить их еще ниже. Контраст жесткого денима и гладкой кожи был так приятен, что я на мгновение задержалась. – Сними трусики, – мне хотелось, чтобы она сделала это сама. Аня приподняла свитер и послушно стянула белоснежный треугольник с тонкой красной строчкой по краям. От этой безоговорочной покорности, как от нежного опиатного прихода, все поплыло, но нужно было держать себя в руках. – Я вернусь – ты лежишь на диване, – сухо сказала я, – На животе. Я долго не могла выбрать ремень. В шкафу их оказалось несметное, но бесполезное количество: слишком толстые, слишком тонкие, слишком тяжелые, слишком легкие, негнущиеся или наоборот висящие тряпкой, но я все же нашла подходящий. Увесистый, три сантиметра шириной, хлесткий. Моей девочке придется не сладко. – Надеюсь, ты готова, – сказала я заходя в комнату. *** Пару лет назад волею судеб и неделю не прекращающейся мигрени я оказалась в центре восточной медицины. Там меня напоили китайским зеленым чаем со вкусом сена, уложили на твердую кушетку и утыкали тонкими серебряными иглами – мелко вибрирующие над моей кожей они напоминали антеннки микроинопланетян. Головная боль вкупе с природным скептицизмом не давали мне проникнуться моментом. Я то представляла себе, что это сеанс вуду, то размышляла, что будь я вампиром, скончалась бы тут медленно в корчах. Мысли мои скакали, как радостные блохи по дворовой собаке, пока мозг не залило густым, тягучим мёдом. Мне казалось, что я чувствую его запах: слипшиеся от сиропа цветы акации, горькие травы и что-то еще. Куда-то поплыли стены, поплыл потолок, поплыла я вместе с жесткой кушеткой и недопитым чаем. Мёд был теперь не только в моей голове, он тёк по артериям и венам, заполнял пустоты внутри тела, приливал к груди и животу, вызывая горячую, почти обжигающую пульсацию. Удовольствие было насыщенным, всепроникающим, всеобъемлющим, ослепляющим. Тонкие серебряные иголки, вибрирующие на неизвестных частотах вызвали у меня космический оргазм. Ошеломленная, смущенная, в мокрых насквозь трусах, я вылетела из клиники по окончании процедуры, забыв заплатить и что у меня вообще когда-либо была мигрень. Звук опускающегося на тело узкого ремня и вспухающие на нежной коже розово-лиловые полосы наполняли меня тем самым мёдом. Аня не плакала, не закрывалась руками, почти не крутилась и послушно вытягивалась, когда я приказывала ей лежать ровно. От каждого удара она вцеплялась пальцами в обивку дивана, кусала губы и вскрикивала, только если ремень попадал особенно больно. Я бы предпочла увидеть слезы и услышать громкий рёв, но мой крепкий орешек играл в партизана. Впрочем, мы только начали. – Оленька плачет каждый день, потому что кто-то настолько умный и остроумный, что никак не может не устраивать балаган на занятиях. Может быть, я смогу помочь? Я порола ее медленно. Ремень свистел в воздухе и звонко впечатывался, оставляя молочно-белые, наливающиеся через пару мгновений цветом следы. – Говорят, хорошая порка творит в таких случаях чудеса. Как ты думаешь? Я не ждала никаких ответов, но Анин все еще пока негромкий голос расслышала. – Я думаю, – она выгнулась – кончик ремня захлестнул на бедро – и зашипела от боли, – Что чудес не бывает. – Что же, посмотрим. И ляг, пожалуйста, прямо. Я не считала, просто хлестала, спускаясь сверху ягодиц вниз к ногам, стараясь класть каждый удар по границе предыдущего. Я больше не делала пауз и не вела воспитательных бесед, оставив моей девочке возможность прочувствовать порку как следует. Очень скоро ее сдержанное шипение сменилось громкими криками, а потом и плачем. – Больно! Не надо больше! – мой стойкий оловянный солдатик наконец сдался. – Что не надо? – я остановилась на минуту, – Ты меня о чем-то просишь? – Не надо порку, – она всхлипывала, – Я уже все поняла. – Вот как? И что же ты поняла? Аня что-то говорила, но я больше не слышала слов, мёд из сладких цветов и горьких трав тёк внутри меня медленно, а слезы по ее щекам быстро. Наверное она обещала, что больше не будет и станет наконец хорошей девочкой, послушной и прилежной, и можно было бы ей поверить – я всыпала ей хорошо, голая ее попа уже расцветала причудливыми синяками, и… – Нет, – мой голос зазвучал без всяких интонаций, – Отрадно слышать, что ты уже все поняла, но настоящая порка начнется только сейчас. А пока мы тебя только погрели. Ляг ровно и не вертись. – Не надо, не надо, не надо, пожалуйста, не… Я выпорола ее до слёз, до захлебывающегося крика, до визга, до неспособности произнести ни слова, только реветь, реветь и сожалеть о своем поведении. Может, я немного перестаралась на первый раз, узким и правда увесистым ремнем было действительно очень больно, но для этой девочки, способной разнести весь факультет, а может и целый мир на куски, никакого наказания не было бы слишком много. Когда все закончилось, я уложила ее спать. Она еще долго всхлипывала, даже во сне – я слышала из своей спальни. Мой мёд так и остался во мне, все такой же теплый, тягучий, заполнивший каждую клетку моего тела, запустивший слабые, еле уловимые пульсации теперь в фоновом режиме. Это было одновременно и очень хорошо и выматывающе, словно до полной удовлетворенности не хватало всего лишь унции… Аня пришла ко мне ночью. Сонная, взъерошенная, в одних трусиках. В свете ночника было хорошо видно переплетение рельефных, налившихся фиолетово-черным полос на ее бедрах. Они доходили почти до колен. Все-таки я правда перестаралась. – Можно я посплю с тобой? Там темно и мне страшно, – для девочки, которой следующую неделю предстояло спать на животе, ее голос звучал слишком капризно. – Нельзя. Идем, я посижу с тобой пока ты не уснешь. – Почему? – она снова смотрела на меня этим своим взглядом, прямым и требовательным, без намека на послушание, будто не было никакой порки и никакого ремня. – Потому что я не сплю с детьми, – честно ответила я. Никогда не спала и вполне была способна подождать еще полтора месяца. Источник
полная версия страницы