Форум » Антология лучших рассказов, размещенных на форуме » Еремин С.В. Не было б карьеры, да розга помогла » Ответить
Еремин С.В. Не было б карьеры, да розга помогла
Forum: Не было б карьеры, да розга помогла (Из воспоминаний доктора наук, генетика, Маргариты Георгиевны Хитенхоф) Родилась я после войны в маленьком провинциальном городке в Курганской области. Папа, кадровый офицер, честно служил Советской власти в танковых войсках. В качестве хобби всегда интересовался сельским хозяйством и любил повозиться на приусадебном участке. Меня крепко любил, хотя и воспитывал в строгости. Из воспоминаний детства в память врезалось, как он угощал меня и младшую сестру огромными Хивинскими дынями. Мы были маленькие, перепачкались сладкой мякотью, нас за это мама отругала, а папа заступился. Или вот ещё: весь белый в муке, он сердечно радуется самодельной небольшой водяной мельнице, построенной им на нашей речке – Суерь. Я была миленькой девочкой с толстой русой косой, белокожая, румяная, похожая на отца. Училась хорошо, с детства привыкла к прилежанию. По характеру я живая, озорная, упрямая, со вспыльчивым нравом. И если чего не хотела, добиться от меня этого было очень сложно. За что и попадало от отца. Частенько отлынивала от работы по огороду, больше любила с книжкой прильнуть в укромном месте, что для папы было верхом непокорности. Наказывал просто – порка ремнём. Это сейчас я об этом вспоминаю с легкостью и какой-то сердечной теплотой, а тогда испытывала только одно чувство – страх. Утром, когда он возвращался с дежурства из гарнизона, по пути встретил мою учительницу по русскому языку. Та и рассказала, что я стала хуже вести себя на её уроках. Часто болтаю, плохо слушаю, читаю посторонние книги. Это всё сказалось на отметках, за последнюю неделю получила две тройки. Войдя в дом, отец не ответил на моё приветствие, и вид его был суров. Я почувствовала недоброе, в груди бешено заколотилось, губы пересохли. Обычное явление, когда предчувствие подсказывало, что сегодня меня высекут. Как правило, в доме я носила блузку с юбочкой, лёгкую комбинацию и плотные трусики. Всё это он заставлял снять, порядки в доме были “демократические”, и указывал на кровать. - За что? - Живо, живо, цюрюк, цюрюк, - перемешивая русский и немецкий, командовал он, переходя от суровости в озлобленность, если я не сразу слушалась. Одно слово – солдафон. Как же я его ненавидела тогда! Голая, прикрывая срам, я топталась на месте, испытывая страстное желание юркнуть в полуприкрытую дверь на улицу. “А вдруг там люди, а я нагишом?”. Пока рассуждала, папка вытянул из брючины орудие наказания, брал меня за шею и притягивал к кровати, закинув туда же и ноги. Начинал сечь с неизменным: - Ахтунг, фойя, - то ли забываясь, то ли из озорства, кричал он и лупил, не переставая, что есть мочи раз 7-10 кожаным офицерским ремнём. Затем делал паузу и интересовался: - Знаешь, голуба моя, за что страдаешь на этот раз? - Нет, и в толк не возьму. - Что, невдомёк? А ты подумай. А вот тебе для памяти, - противный ремень врезался в меня со страшной силой. - А-А-А…не з-на-ю …ей богу не знаю…ай-а-а-ай…я весь день дома пробыла…ой-ой-ёй… может за тройки?… - снова взмах и опять будто горячим утюжком приложили. Ремень, простроченный суровыми нитками – как назло делали, чтоб маленьким детям побольнее было, настолько широк, что сложенный вдвое с одного удара покрывал ползадницы. А я была девочка рослая, кругленькая, “кровь с молоком”. На физкультуре первая, а здесь визжала как первоклашка, хотя ходила уже в шестой: - А-ай-яй-яй… о-ёй-ёй… у-о-о-ой… Может в школе с Танькой подралась, за это?… Нет?… А-ай… Или мамке нагрубила, а? Ну, скажи, не томи… ой-ой-ой! - Верно, и это зачтется. А ещё? - В-с-ё… ай, не могу больше… не знаю… - А если подумать? Ремень трижды, не переставая, взлетал и опускался, взлетал и опускался, опускался и бил. Попа виляла из стороны в сторону, а ноги засучили по кровати. - Х-ва-ти-т… от-пус-ти… ой… я больше ничего… а-а-й… ну, не надо…. сдаюсь… только скажи, за что? - Кто обещал огород вскопать и грядку с огурцами полить, кто? Или опять на Кларку (это моя младшая сестрёнка) свалишь? Слава богу, вина известна. Теперь и страдать легче. А пострадать ещё придется. Пока отец выговорится, не переставая меня драть, пока не назначит новый срок для полевых работ. Пока не позовёт мать, полюбоваться на зарвавшуюся дочку, которую надо пороть и пороть ежедневно, чтоб толк был, он не успокоится. Сечёт и подзывает других домочадцев: - Клара? Иди сюда… Глянь… Вишь как расписал, и тебя распишу, ежели, что не так. Что вчера получила?… Твоё счастье. А не то вмиг бы рядом положил. А где дед?… Жаль… А тётка? - Да, уймись ты. Рита и так еле жива. Вон дрожит вся, счас описается. - Не позорь дочку. Хватит с неё, - наконец вступается мать. - Защитница нашлась. Принимай сокровище. И чтоб к полудню на огороде всё, как положено было. Высплюсь – проверю, бабьё чёртово. Хвостов в доме полно, а толку мало. Парня не смогла родить, вертихвостка! - Успокойся, Гоша, успокойся. Будет тебе парень. Мы ещё молоды, а войны, бают, не будет более. - Какой там успокойся. Дух вранья и лжи надо искоренять, Лизонька. Верно, Ритка? Как ты там? Я потихоньку сползала с кровати вся в слезах. Чувствовала не столько боль, хотя было очень больно, как стыд. Опять и снова мне досталось как маленькой. Воспитательный эффект конечно возрастал, но поняла я это гораздо позднее. А тогда, вновь ложится попой кверху, уж никак не хотелось. Поэтому, поскребёшь-поскребёшь задницу, а делать нечего. Лопату в руки и на огород, полдень не за горами, а у отца слово твердое. И прокопаешь, и прополешь, как сказано. Хотя нагибаться, ой как не сладко после ремня офицерского. Учились мы во вторую смену, и за партой сидеть после обеда особенно муторно было. Рука сама просилась вверх, чтобы вызвали к доске. Стоять, не сидеть, это поприятней будет. Может из-за этого, и училась хорошо. А полоски после утренней взбучки дня два держались. Хорошо, что на физкультуре в больших сатиновых трусах занимались, не то от подруг прохода бы не было. Да и банька своя, прилюдно раздеваться не надо. А Клара у меня кремень девка. Хоть и любила поболтать, посудачить по-деревенски, о моих порках – никогда. Впрочем, как и я о её лупках… Ещё раз крепко досталось, когда мне уже лет пятнадцать исполнилось. Я тогда впервые курнула в палисаднике, и по закону подлости сразу застукали. У меня подкашивались от страха ноги, и если бы не держалась за дерево, то, вероятно, упала бы. Папка разложил здесь же на завалинке на лавке, куда складывали падшие яблоки. Спустил парусиновые штаны и сёк вишневым прутом, не жалея. Так сильно, как в этот раз, папа не бил никогда. Вдарит и на себя лозу тянет, такое ощущение, что вместе с кожей и нервы все наружу. - Поздно пожар тушить, надо тушить искру, Риточка. Это как же тебя угораздило! И главное, не в компании, а особняком. Ну, попомнишь ты у меня. Вот тебе… Вот… Была рабочая страда и безлюдно, поэтому чувств своих он не скрывал, бил с размахом. Не скрывала их и я: - Папочка, не надо, родно-ой… ой-ой-ой! А-ай… не буду больше, никогда не буду… - Что тебя тянет к куреву? Скажи, что? Хоть с виду и крепкая, а здоровье и у тебя не казённое. Втянешься, не отвяжешься, по себе знаю. Чего молчишь, дочка? Запорю, козерог упрямый! Розги свистели, жужжали и жалили, оставляя багряные следы. Впивались и обжигали меня сзади будто огненными молниями. Я орала как безумная, захлебываясь в слезах. А он сёк и сёк, оставляя крепкую памятку на всю жизнь. Сквозь пелену тумана до меня доносилось: - Ну что, будешь ещё заниматься подобным? - Папочка, миленький, прости… Я больше никогда, чтоб мне провалится… Умоляю, прости, не бей больше… Рискуя, поранится, переворачивалась, хватала розгу руками. Он вырывал и бил сильнее, придавливая коленом. Обессиленная, я перестала сопротивляться, лежала пластом и молчала. Резанув ещё раз, пять, отец успокоился. Он всегда успокаивался, когда я замолкала. - Ну, ты, Ритка, прямо как зебра полосатая. Поди, глянь в зеркало, обхохочешься. И чтоб не курить у меня, ясно? Кларка, принеси ей зеркало. Попа, до этого белая как простыня, сейчас побурела и была исчерчена прямыми и косыми полосками. Какой там курить, я подняться то не могла. Лежала ничком, разглядывая в отражении истерзанное мягкое место, плохо соображая, что почем, и потеряв ориентировку в пространстве. Очнулась от веселого задорного крика соседского мальчишки на заборе: - Гейка, Гейка! Скорей сюда. Ритку отец снова выдрал. Вон, погляди, голая отлеживается, здорово, да! Надо сказать, за этот случай я благодарна папе особо. Сколько лет и здоровья он мне сохранил, крепко выдрав тогда за дело. После этого я действительно ни разу в жизни больше не закурила. Хотя друзья и коллеги дымили и дымят вовсю, многих, кстати, уже не досчитались… Сколько раз я клялась и божилась, что возьмусь за ум, исправлюсь и меня не за что будет драть. Но… проходило время, порка забывалась, и характер брал своё. В последнем выпускном классе перед Новым Годом у нас была в школе бурная карнавальная неделя, а на носу экзамены за первое полугодие. Меня дома уже несколько раз предупреждали, чтобы не задерживалась. Но как тут уследишь за временем, когда моя симпатия вовсю танцует и не только со мной. Естественно задерживалась допоздна. А когда узнавала про время, часы были только у одной девочки, трофейные, как ошпаренная через всю деревню мчалась домой и …как всегда не успевала. Дома меня уже давно ждали. Отец и все остальные чинно и спокойно восседали в столовой. Я божилась, обещала больше никогда не задерживаться, умоляла простить и не наказывать. Всё – тщетно. Несмотря на мои мольбы и старания, неминуемой порки не избежать. “Высеку – прощу” - выдавил папа и добавил: - Ложись! Делать нечего, заслужила – получи. Эту науку я усвоила крепко, и не теряя время на дальнейшие разговоры, покорно разделась и легла попой кверху. И её “причесали”, бог мой, как её “причесали”. Первого удара ждешь с внутренним содроганием, со щемящим чувством страха и замирания. Ожидание порки изматывает душу не меньше, чем сама порка. И вот первый удар. Он, как правило, неожиданный и обжигающий. Я маленькая была, всегда удивлялась, почему ремень отцовский или плетка для собаки на ощупь такая мягкая, прохладная, когда её держишь в своих руках. И как она преображается, когда переходит в руки отца и возносится над тобой, превращаясь в огненную и противную. На этот раз меня стегали плеточкой, что держали для Трезорки. Короткая, с 3-мя хвостами и узелком на каждом, она разрывала меня на части. Когда папка бил слева от меня, хвосты ложились больше по правой половинке, а узелки больно впивались в бедро. Задница запылала, а в бок словно иголку воткнули. Я ойкнула и обернулась. Верно, алая точка зарделась на коже. Разглядеть не успела, как новый удар вдавил меня в лавку. Заставил зажмуриться от страшной боли. Я неистово заорала, закрыв попу руками. Их тут же развели в стороны, а меня продолжили пороть: - Ну, сколько ещё тебе можно говорить. Предупреждали, предупреждали, а тебе как об стену горох. Говорил я тебе, говорил, чтоб к ужину как штык возвращалась, ведь экзамены завалишь со своей любовью. - Наподдай ей, бестолковой, наподдай… - зудела мать, обычно меня защищавшая. - Чтоб до печенок пробрало и навек запомнилось. Чего молчишь-то, али не говорил тебе отец? - вторил ей дед, для порядка пристукивая палкой по деревянной половице. - Говорил, да-а… ой-ёй-ёй…Не надо плёткой… бо-ль-но… ну, не надо…Папочка, голубчик, род-не-нь-кий… - Поучи ещё яйцо курицу, как лучше нестись. Он делал паузу, чтоб я пришла в себя. Переходил на другую сторону и начинал обработку моей левой ягодицы, выравнивая её по цвету с ярко-красной правой. И опять стегал с не меньшей силой по раздувшемуся заду. Меня уже втроем держали за руки и за ноги, а я всё равно била тазом об лавку, не в силах сдержаться от жалящих укусов. Переходила с отдельных криков на постоянный рёв и бессвязное бормотание. Наука отцовская входила в меня с кровью, надолго, крепко, потому и помнилась всю жизнь. За что ему и благодарна, но это теперь. А тогда, в зимний, студёный вечер, мне было жарко, ой как жарко, даже горячо. Папка заставил меня считать удары, хотя рядом стояли мать с сестрой. Порка продолжалась. Я каталась по лавке, а отец всё порол, хотя уже и не приговаривал. Страдания притуплялись. Только когда узелок попадал на копчик, такая боль пронзала, что легче казалось головой в омут, нежели такое терпеть. Мамка советовала дышать глубже, ровнее. Её бы на моё место, посмотрела бы я тогда… Выпоров, излив душу, папка отбросил плетку и вышел на улицу. Мать со смоченной ваткой тут как тут. Задница горит, во рту всё пересохло и чувствую, в голове помутилось, а мать причитает, смачивая побитые места: - Ну что ты его дёргаешь, дочка. Он и так на взводе, а тут ты со своими проблемами. Посмотри на кого похожа, жопа как стиральная доска стала. На такие рубцы как завтра сядешь. Я записки писать не буду. И когда ты, Ритка, поумнеешь? Неужели нравится, что постоянно тебя лупят? Какой там нравится. И дразнить я никого не собиралась. Ведь несмотря ни на что я их любила и до сих пор люблю. И папку, геройски погибшего на Даманском полуострове в 69-м. И сестру Клару, выросшую в примерную домохозяйку-бюргершу. Сейчас живет в Германии, в Ганновере, трое детей. И маму покойницу, дожившую со мной до 85 лет.
Ответов - 0
полная версия страницы