Форум » Телесные наказания детей и подростков в семье » Что на самом деле представляла домашняя порка? » Ответить
Что на самом деле представляла домашняя порка?
Виктория: На самом деле много домыслов относительно домашней порки в 18-19 веке. Крайности и преувеличения, я бы сказала. На мой взгляд, за основу нужно брать не откровения Алеши Пешкова или "Очерки бурсы", а "типичную" маман с ее детьми того времени. Поискала и нашла такое описание в Б.Дж.Купер "История розги". Итак, небольшой отрывок из книги. Я лечил одну вдову, у которой было семь человек детей, четыре девочки и три мальчика. Старшей девочке было тринадцать лет, а младшему мальчику семь лет. Сама вдова имела не более тридцати лет. Она применяла телесные наказания в самых широких размерах. Так, однажды она узнала, что ее старшая дочь объяснила своему двенадцатилетнему брату, как делаются дети. Обоих она так строго наказала розгами, что для девочки понадобилось послать за мной. Противникам телесных наказаний может показаться очень странным, что дети не питали не только ненависти за наказания, но все очень любили свою мать. От девочки я узнал, что брата высекла мать не так больно, ему она дала тридцать розог и секла сама на скамейке, в то время как его держали кухарка и горничная. Ее мать заставила присутствовать при наказании брата, а брат должен был смотреть, как ее наказывали. Когда я спросил, за что же наказали брата, ведь он только слушал, что она ему рассказывала, девочка, краснея, объясняла, что он хотел применить свои сведения с пятнадцатилетней девочкой, служившей у них подгорничной. За это мать его и высекла. Девочке мать дала восемьдесят розог, и секла ее кухарка. По ее словам, мать, когда ее разложили на скамейке, сказала, что ей дадут сто розог, но потом сжалилась и сбавила… Наказана девочка была действительно строго, было много полос, темно-синих, с кровоподтеками, рубашонка была изрядно выпачкана в крови, но опасного для здоровья ничего не было. Попробуем прокомментировать и выжать фактологию из этого отрывка. Прежде всего видим, что секли в полную силу: когда маман потребовалось наказать дочь "построже", то даже не сама секла, а поручило это дело более опытной кухарке. Что при этом считать за "строго" и "не очень строго"? Смотрим, 12-13 лет. 30 розог оцениваются как нестрогое наказание, а 80-100 розог - уже как достаточно строгое наказание. Тем не менее, если внимательно прочитать про состояние девчонки после 80 розог, то да, множество темно-синих полос с кровоподтеками (ну еще бы, 80 розог и в полную силу!), но ... никакого вреда здоровью. Причем девчонка бы спокойно перенесла 100 и розог, можно понять что 80 розог - совсем для нее не предел. Вместе с тем, никаких глупостей (как недавно видела в одном из типа "мемуаров"): от 2-3 раз розог "полилась кровь" ( ), а после 15-20 ударов - "зад превращался в сгусток крови" ( ).
Sakh: Доценко Алена пишет: Бесы Классика бессилия бабы, которая еле концы с концами сводит, а тут ещё ребенок под ногами путается ....
Доценко Алена: Порка в родительской семье порка в родительской семье В патриархальной семье не могло быть даже речи о «правах ребенка». Как полагает Б. Н. Миронов, чем больше была русская патриархальная семья, тем она была авторитарнее. Знаменитый актер Михаил Семенович Щепкин (1788–1863), сын крепостного крестьянина, свидетельствует: «Отец мой полагал, что только строгостью можно заставить детей любить и почитать родителей, то есть, по его мнению, бояться и любить было одно и то же». С четырехлетнего возраста «дети видели от отца одну только строгость, никогда ласки». И это было общим мнением «не только в том сословии, в каком находились мои родители, но и в высшем сословии» (Щепкин, 1952). Реальные дисциплинарные практики варьировали в зависимости как от сословной принадлежности семьи, так и от индивидуальных особенностей родителей. В крестьянских семьях вовсе непоротых детей, вероятно, не бывало, других способов дисциплинирования там просто не знали. Времени на то, чтобы играть с детьми, у родителей, как правило, не было, все свое свободное от домашних обязанностей время дети, особенно мальчики, проводили на улице, после чего, как выразился один из информантов князя Тенишева по Тверской губернии, «только матерные слова и кнут могут произвести некоторое действие на них». В начале XIX в. это убеждение в какой-то степени разделяли даже многие образованные и относительно гуманные отцы. Отец уже упоминавшегося А. В. Никитенко был сельским учителем и хорошо относился к детям, тем более – к собственному сыну. Тем не менее: «Неудивительно, если я был вежлив и послушен – последнее, впрочем, и потому, быть может, что меня часто секли». «Строгое наказание ожидало меня за всякую, даже невинную шалость, за малейший промах в чтении или письме. Отец ни в чем не поблажал мне. У него всегда были наготове для меня розги и лишь в весьма редких случаях ласки. Это не значило, однако, что он не любил меня или вообще своих детей. Нет, но он был ожесточен несчастьем, а это делало его не в меру взыскательным, суровым и нетерпеливым, чему, конечно, отчасти способствовала и врожденная пылкость» (Никитенко, 2005). Не менее суровы были нравы купеческих семей. Описание купеческих семей Пермской губернии подчеркивает абсолютную власть отца. «Отец или муж имеет неограниченную власть, которой все остальные члены семейства повинуются беспрекословно. Со своими домашними он обращается по большей части сурово и повелительно. Нежное и ласковое обращение с женой и детьми считается у них чем-то вроде слабости». Силовые методы дисциплинирования – норма, которая передается из поколения в поколение. Как писал в 1907 г. священник Г. С. Петров, ратовавший за смягчение нравов, «родители учат детей: трепки, потасовки, подзатыльники, щелчки, грозный окрик старших и испуг младших. Одни трясутся от гнева, другие дрожат от страха» (Миронов, 2000. Т. 1). В дворянских семьях порка была не столь обязательной, но, безусловно, нормальной воспитательной процедурой. Напротив, эмоциональная привязанность и близость к родителям, особенно к отцам, казалась исключением. Писатель граф Владимир Александрович Сологуб (1813–1882) вспоминает: «Жизнь наша шла отдельно от жизни родителей. Нас водили здороваться и прощаться, благодарить за обед, причем мы целовали руки родителей, держались почтительно и никогда не смели говорить “ты” ни отцу, ни матери. В то время любви к детям не пересаливали. Они держались в духе подобострастья, чуть ли не крепостного права, и чувствовали, что они созданы для родителей, а не родители для них». И автор нисколько не сожалеет об этом: «Я видел впоследствии другую систему, при которой дети считали себя владыками в доме, а в родителях своих видели не только товарищей, но чуть ли не подчиненных, иногда даже и слуг. Такому сумасбродству послужило поводом воспитание в Англии». «Не могу не выразить глубокой благодарности памяти моих родителей за то, что, не увлекаясь вредными для детей нежностями, они положили серьезную основу нашему воспитанию». Владимир Иванович Танеев относится к своему отцу более критично. Он пишет, что хотя его неоднократно поротый в детстве и широко образованный отец был человеком добрым, крепостное право приучило его «к неограниченному господству над теми, кого он считал ниже себя». В то же время он был «проникнут уважением ко всякой власти… Всякое сопротивление властям, даже насмешку над властью, он считал дурным делом, мятежом, бунтом». «В доме была строгая иерархия… Отец смотрел на семейство, как древний римлянин. Он очень любил жену и детей, заботился о них всеми способами, как умел, но думал, что жена обязана ему полным безусловным повиновением, а дети составляют его собственность, вещи его… которые не должны иметь ни своей воли, ни своих суждений, а обязаны беспрекословно, без рассуждений выполнять, что им приказано, и быть вечно благодарными родителям за то, что они произвели их на свет и воспитали. Во всем семействе отец считал себя непогрешимым». Отношения с сыном у него были сугубо официальные. «Сечь он начал меня рано, сек довольно часто, и не тогда, когда я был в чем-нибудь виноват, а тогда, когда он сердился, когда он вспылит. Таким образом меня секли без всякого толку, большей частью ни за что, ни про что». Тем не менее, и это тоже нельзя забывать, страх перед отцом не исключал сыновнего уважения и нежности к нему. Скорее даже наоборот, «ласки отца были редкостью. Я боялся и страстно любил его» (Танеев, 1959). А доступную материнскую ласку эгоцентричный мальчик не ставил ни во что… В. В. Верещагин считал своих родителей скорее мягкими. Тем не менее без порки не обходилось: «Как я уже поминал, по рассказам, совсем маленького, меня иногда посекали и сейчас же вслед за экзекуциею приказывали кричать “ку-ку-реку!”, что я сквозь слезы и исполнял – однако сам я этого положительно не помню. На памяти же моей посекли меня, и кажется изрядно, по следующему обстоятельству: после обеда как-то, когда папаша и мамаша по обыкновению легли отдыхать, я бегал по “каминной” комнате, вкруговую, за старшим братом Николаем и, нагнавши, ткнул его лучиной, что держал в руках, очень неловко, под глаз. Он, в свою очередь, погнался за мной и уже в сердцах ударил по голове платком, на котором навязан был ключ; удар пришелся по темени, мне сделалось больно, я громко заплакал. – Смотрим, спускается сверху папаша, глаза заспанные, сердитые, какие-то металлические, и приказывает обоим идти наверх. Я, как неопытный, пошел сейчас, но Николай хорошо знавший, что это значит, стал в сильном беспокойстве просить извинения: “Папа, простите! я не буду больше!” Помню что, поднимаясь по лестнице и не без тревоги следя за снующим около папашиных ног братом, я думал: чего это он так боится? Дело скоро объяснилось. Наверху, в кабинете, отец положил голову Николая между колен, спустил часть одежонки и, как ни сопротивлялся будущий реформатор русского молочного хозяйства, ему было всыпано порядочное число ударов березовыми прутьями. Я, глядя на расправу, стоял или, вернее, прыгал у печки, плакал, вопил, дух у меня захватывало, я чуть не помешался… Теперь, вспоминая эти поистине ужасные минуты, сознательно говорю, что надобно избегать так позорно наказывать нервных, впечатлительных детей. Положительно не помню, что дальше было, вероятно что-то очень некрасивое, так как я уходил сверху совсем обиженный, в горьких неутешных слезах – мне казалось, что жизнь закрылась для меня, что никто меня больше не любит» (Верещагин, 1895). А вот воспоминания Скабичевского: «Воспитание наше велось, конечно, по ветхозаветной домостроевской рутине, и притом до такой степени спустя рукава, что я не знаю даже, правильно ли употреблять в настоящем случае слово “воспитание” – разве только в том буквальном смысле, что питали нас весьма усердно и обильно. Кроме того, что мы два раза обедали – сначала с матерью, потом с отцом, а затем ужинали, мы не раз в промежутках бегали в кухню за более или менее увесистым ломтем вкусного домашнего ржаного хлеба. Дирали нас и за уши, и в угол ставили, и на колени, иногда и посекали маленько, – все это, впрочем, в умеренной дозе, не особенно жестоко и больно… Но худо было то, что наказывали нас совсем зря. Многое, за что действительно стоило бы нас пробрать, сходило нам с рук, зато вдруг набрасывались на нас за такие невинные вещи, которые не требовали ни малейшего наказания. Так, однажды мы забрались в пустую собачью будку в числе пяти или шести детей. Одна девочка разыгрывала роль суки, остальные были ее щенятами. В это время отец и мать возвращались откуда-то домой, и вот видят – лезут из будки один за другим с полдюжины ребят, и мы в том числе, все, конечно, перепачканные, перемазанные. Сейчас же последовала порка – а за что бы, казалось?..» (Скабичевский, 2001). Гимназической порки пай-мальчик Скабичевский ни разу не удостоился. «Тем не менее, надо мною вечно висела Дамокловым мечом розга. Дело в том, что по субботам выдавались воспитанникам билеты, на которых прописывалось, как в течение недели ученик себя вел и учился. Билет подписывался родителями и в понедельник возвращался инспектору. У отца моего было такое условие: каждый раз, как я принесу билет с плохой аттестацией, я должен ожидать розог. Как ни вредно действие розог на природу ребенка, но весь этот вред не может сравняться с тем гибельно-растлевающим влиянием, какое на меня имело одно только ожидание предстоящей порки. В самом деле: единицу приходилось иной раз получить не в конце, а в самом начале недели, а таким образом предстояло до субботы мучиться ожиданием расправы. Ничто не радовало, не веселило. С каждым днем страх увеличивался и в субботу принимал характер потрясающей лихорадки. Голова кружилась, и зуб на зуб не попадал. Я не мог ни есть, ни пить. Должно быть, хорош я был по возвращении домой, так как мать при первом же взгляде на меня догадывалась, в чем дело, и начинала уговаривать меня, чтобы я постарался сделать веселое лицо, по крайней мере, пока отец не сядет за обед и не поест супу. Тщетны были увещания доброй матушки: до веселых ли физиономий мне было, когда у меня дрожала положительно каждая жилочка! Стоило взглянуть на меня отцу, чтобы, в свою очередь, догадаться, что дело неладно. – А! опять дурной билет в сумке? Ты не хочешь учиться, не хочешь понять, чего стоит мне твоя гимназия! Из последних кишок тянусь, чтобы сделать из тебя человека, а ты ничего этого знать не хочешь, плюешь на все мои заботы о тебе! Лентяишь и балбесничаешь! Нечего теперь нюни-то распускать! Снимай штаны!.. И начиналась расправа» (Там же). Именно еженедельной порке Скабичевский ретроспективно приписывает все трудности своего переходного возраста, особенно сексуальные переживания. «Розга… еще более разжигала во мне чувственность» (Там же). От полной деградации мальчика спасла любящая мать, которая буквально заставила отца оставить 13-летнего сына в покое. Во многих семьях телесные наказания детей осуществляли не только и не столько отцы, сколько матери. Таково было детство Ивана Сергеевича Тургенева (см.: Чернов, 2003). Хотя властная и скорая на руку мать по-своему любила его, это не спасало мальчика от частых побоев: «Драли меня за всякие пустяки чуть не каждый день». «Я родился и вырос в атмосфере, где царили подзатыльники, щипки, колотушки, пощечины и пр. Ненависть к крепостному праву уже тогда жила во мне». Однажды по наговору сумасбродной гувернантки Ваню подвергли жестокой порке, даже не объяснив, за что: «Сам знаешь, сам знаешь, за что я секу тебя». Перепуганный и оскорбленный мальчик решил бежать из родительского дома, только вмешательство доброго учителя-немца образумило Варвару Петровну. В письме к сыну от 29 мая 1840 г. В. П. Тургенева признает: «когда вы были еще дети, и я вас секла… И всегда кончалось моим обмороком. Один раз, помню, высекла дружка Колю. Ударов 10 дала. Никогда он не кричал и не плакал, еще жалеет меня… Вот я чувствую, что свет темнит. Коля, ангел мой, забыл свою боль и кричит: воды мамаше! Сердечушко, стоит передо мной с голой <ж…>. Ему было 9 лет. После того я его уже не секла». Еще чаще дворянских детей наказывали наемные воспитатели. Типичную картину дореформенной усадебной семейной жизни вполне реалистично обрисовал в «Пошехонской старине» (1888) Салтыков-Щедрин: «Ни отец, ни мать не занимались детьми, почти не знали их. Отец – потому что был устранен от всякого деятельного участия в семейном обиходе; мать – потому что всецело была погружена в процесс благоприобретения. Она являлась между нами только тогда, когда, по жалобе гувернанток, ей приходилось карать. Являлась гневная, неумолимая, с закушенною нижней губою, решительная на руку, злая. Родительской ласки мы не знали, ежели не считать лаской те безнравственные подачки, которые кидались любимчикам, на зависть постылым <…>. Таким образом, к отцу мы, дети, были совершенно равнодушны, как и все вообще домочадцы, за исключением, быть может, старых слуг, помнивших еще холостые отцовские годы; матушку, напротив, боялись как огня, потому что она являлась последнею карательною инстанцией и притом не смягчала, а, наоборот, всегда усиливала меру наказания. Вообще, телесные наказания во всех видах и формах являлись главным педагогическим приемом. К сечению прибегали не часто, но колотушки, как более сподручные, сыпались со всех сторон, так что “постылым” совсем житья не было. Я, лично, рос отдельно от большинства братьев и сестер (старше меня было три брата и четыре сестры, причем между мною и моей предшественницей-сестрой было три года разницы) и потому менее других участвовал в общей оргии битья, но, впрочем, когда и для меня подоспела пора ученья, то, на мое несчастье, приехала вышедшая из института старшая сестра, которая дралась с таким ожесточением, как будто мстила за прежде вытерпенные побои. Благодаря этому педагогическому приему, во время классов раздавались неумолкающие детские стоны, зато внеклассное время дети сидели смирно, не шевелясь, и весь дом погружался в такую тишину, как будто вымирал. Словом сказать, это был подлинный детский мартиролог, и в настоящее время, когда я пишу эти строки и когда многое в отношениях между родителями и детьми настолько изменилось, что малейшая боль, ощущаемая ребенком, заставляет тоскливо сжиматься родительские сердца, подобное мучительство покажется чудовищным вымыслом. Но сами созидатели этого мартиролога отнюдь не сознавали себя извергами – да и в глазах посторонних не слыли за таковых. Просто говорилось: “С детьми без этого нельзя”. И допускалось в этом смысле только одно ограничение: как бы не застукать совсем! Но кто может сказать, сколько “не до конца застуканных” безвременно снесено на кладбище? Кто может определить, скольким из этих юных страстотерпцев была застукана и изуродована вся последующая жизнь?». Пока жестокость родительских порок не выходила за рамки обыденного, общепринятого в их среде, многие мемуаристы их даже не упоминали или упоминали между делом, вскользь. Лермонтов пишет о своем «Сашке»: Он рос… Отец его бранил и сек — Затем, что сам был с детства часто сечен, А слава богу вышел человек: Не стыд семьи, не туп, не изувечен. Понятья были низки в старый век… Травмированный зрелищем порки в Морском корпусе Ипполит Ильич Чайковский замечает: «Корпусная розга меня миновала, я знаком был только с домашней розгою, когда отец, быстро приговаривая: “не будешь, не будешь”, после пятой или шестой отпускал меня пристыженного» (Чайковский, 1913). Притерпелость ко всяческому насилию побуждала людей ретроспективно оправдывать практически все. Вспоминая на склоне лет первые годы своего детства, князь Петр Андреевич Вяземский упоминает дядьку-француза: «Не знаю, какие были умственные и нравственные качества его, по крайней мере мне памятно, что он не грешил потворством и баловством в отношении к барскому и генерал-губернаторскому сынку. Видно, привилегии аристократии, против которых так вопиют в наше время, не заражали тогда детей своим тлетворным влиянием. Дело в том, что господин Лапьер, не помню именно за что и про что, секал меня бритвенным ремнем. <…> Но я не злопамятен». Ну а если самому Вяземскому порка не помешала стать достойным человеком, зачем нужны какие-то реформы? «Признаюсь, не разделяю благородного негодования, которым воспламеняются либералы и педагоги-недотроги при одной мысли об исправительных розгах, употребляемых в детстве. Во-первых, судя по себе и по многим из нашего сеченого поколения, я вовсе не полагаю, чтобы телесные наказания унижали характер и достоинство человека. Все эти филантропические умствования по большей части не что иное, как суемыслие и суесловие. Дело не в наказаниях, а дело в том, чтобы дети и взрослые люди, подвергающиеся наказанию, были убеждены в справедливости наказателя, а не могли приписывать наказание произволу и необдуманной вспыльчивости. Не признаю сечения радикальным пособием для воспитания малолетних: но и отсутствие розог не признаю также радикальным способом для нравственного образования и посеяния в детях благородных чувств. Эти благородные чувства могут быть равно посеяны и с розгами, и без розог. Но при нашем, отчасти при материальном сложении, страх физической боли, особенно в детстве, имеет, без сомнения, значение свое. К тому же, разве одни розги принадлежат к телесному наказанию? Разве посадить ребенка или взрослого человека на хлеб и на воду не есть также телесное наказание? А запереть провинившегося в школьный карцер или в городскую тюрьму не то же телесное наказание? А заставить ленивого и небрежного ученика написать в рекреационные часы несколько страниц склонений или спряжений – неужели и это духовное, а не прямо телесное и физическое наказание? При нашей немощи, при погрешностях и пороках, которым зародыш находится и в детстве, при страстных и преступных увлечениях, которым подвержена человеческая природа, нам нужен тем или другим способом действительный, воздерживающий нас страх. Этот необходимый внутренний нравственный балласт ныне многие хотят бросить за борт» (Вяземский, 1999). Процитированная заметка датирована 1865 годом, тирада Вяземского явно направлена против гимназической реформы Александра II. Пушкин, который, в отличие от князя Петра Андреевича, считал телесные наказания в школе абсолютно недопустимыми, реформу определенно одобрил бы. В написанной по поручению Николая I записке «О народном воспитании» (1826) поэт писал, что «кадетские корпуса, рассадник офицеров русской армии, требуют физического преобразования, большого присмотра за нравами, кои находятся в самом гнусном запущении», особо подчеркнув, что «уничтожение телесных наказаний необходимо. Надлежит заранее внушить воспитанникам правила чести и человеколюбия. Не должно забывать, что они будут иметь право розги и палки над солдатом. Слишком жестокое воспитание делает из них палачей, а не начальников» (Пушкин, 1962. Т. 7). Хотя эта мысль прямо противоречила установкам высочайшего адресата, испещрившего пушкинский текст явно несочувственными вопросительными и восклицательными знаками, поэт писал то, что думал. Но распространялся ли его либерализм на внутрисемейные отношения? Сведений о том, что самого Пушкина в детстве пороли, вроде бы нет. Однако в его собственных отцовских практиках розга определенно присутствовала. Сестра поэта Ольга Сергеевна Павлищева в письме к мужу от 22 ноября 1835 г. замечает: «Александр дает розги своему мальчику, которому только два года; он также тузит свою Машу (дочь), впрочем, он нежный отец». А П. В. Анненков написал со слов Натальи Николаевны Пушкиной: «Пушкин был строгий отец, фаворитом его был сын, а с дочерью Машей, большой крикуньей, часто и прилежно употреблял розгу» (цит по: Вересаев, 1984). «Наше все» – с розгой в руках?! Но ведь это – первая треть позапрошлого столетия…
Игорь-А: Доценко Алена пишет: «Сечь он начал меня рано, сек довольно часто, и не тогда, когда я был в чем-нибудь виноват, а тогда, когда он сердился, когда он вспылит. Таким образом меня секли без всякого толку, большей частью ни за что, ни про что». Ностальгии Алены по идеальной семейной жизни. Чем больше она жалуется на свое детство, тем больше ее привлекают подобные рассказы.
Иринка: Игорь-А пишет: Ностальгии Алены по идеальной семейной жизни. Чем больше она жалуется на свое детство, тем больше ее привлекают подобные рассказы. Особенно, когда лежишь под капельницей, попа болит от уколов и делать нечего. Согласна. Похоже Алене на сохранении беременности было скучно и она пошарила по статьям о воспитании детей в рунете и не только. Я, как мама, ее прекрасно понимаю. Она не может решить, будет пороть своего ребенка или нет, а тут подкрепление ностальгии уколами в попу. От уколов во время сохранения попа болит так, что ремень отдыхает!
Элла: Странно, ребёнок- то ещё не родился. Может, будет послушным и дисциплинированным.
Доценко Алена: Элла пишет: Странно, ребёнок- то ещё не родился. Может, будет послушным и дисциплинированным. Очень хочу, чтобы ребенок был здоровым, послушным и дисциплинированным! Мы с мужем и свекром будем его воспитывать. Надеюсь, что без ремня и розог. Но зарекаться не буду! Иринка вон, клалась и... Держит крем "Спасатель" для поп своих девочек!
Лида_Г: Доценко Алена пишет: Мы с мужем и свекром будем его воспитывать…. ремня и розог. Ребенок еще не родился, а ни уже распределили на то и чем будут наказывать!
Admin: Лида_Г Лида_Г пишет: Доценко Алена пишет: цитата: Мы с мужем и свекром будем его воспитывать…. ремня и розог. Ребенок еще не родился, а ни уже распределили на то и чем будут наказывать! Ну-уу... Само по себе и неплохо, если будущие родители заранее думают о воспитании своего ребенка, в том числе, - анализирую проблемы с воспитанием из своего детства. Понятно, что как в поговорке: будет день - будет пища - вот родите ребенка и совсем иначе к нему будете относиться, с той же поркой: легко рассуждать в теории "буду пороть!", а вот посиди с малышом бессонные ночи (и пр.) - А будешь ли пороть? Или наоборот ласкать и холить? Вопрос...
Доценко Алена: Нашла в интернете мемуары о домашнем наказании. Порка. (Записки советской девочки). Порка. Записки советской девочки А порка доставалась всегда Женьке: она старшая и, кроме того, прирожденная авантюристка. Вечно придумывала всевозможные приключения, часто опасные. У нас была пристроена к дому довольно большая терраска. Летом там было здорово, прохладно в жару, две железные кровати с блестящими шариками на спинках накрыты белыми пикейными покрывалами, на столе графин – признак солидности, из которого никогда не пили. А зимой терраской не пользовались, дверь запирали на ключ. Зимой она служила местом порки. Папа брал ключ, ремень и хмуро говорил Женьке: "Пошли". Они уходили на холодную терраску и отсутствовали довольно долго. Надо сказать, что в это время я всегда испытывала муки совести. Да, Женька зачастую была застрельщицей всяких похождений. Но в основном они были не злостными, просто иногда с непредсказуемыми последствиями. Потом, участие-то в них принимали все, лишь завидуя ее изобретательности. И будь мы ровесницы, пороли бы нас вместе. Наш справедливый папа (кстати, странно, что порку осуществлял он, а не мама – ей бы это подходило больше) не стал бы выяснять степень вины каждой, а роздал бы обеим поровну, а там сами разбирайтесь. В общем, я страдала и готова была разделить ее участь, но не была удостоена. А навязываться не в моих привычках. И потом, я думала, что скоро и так настанет мое время: скидка на возраст не вечна, как говорится, у молодости множество недостатков, но с годами это проходит. Когда они возвращались, я спрашивала: «Больно?» «Ничего…» – геройски отвечала она. Между прочим, никогда заранее пощады не просила, чтоб избежать наказания, а во время порки не плакала и не кричала – в общем, вела себя достойно. Моим воспоминаниям о детстве всегда сопутствует смутное чувство вины перед ней… И что же вы думаете! Мне уже было, по крайней мере, тридцать пять лет, когда Женя рассказала мне – причем вскользь, не особо заостряя на этом внимание, - что на самом деле папа не порол ее НИКОГДА, НИ РАЗУ! Вот это был удар! «А что же вы там делали по полчаса?!» – «Да ничего. Он так нахмурится, ремень сожмет и говорит: "Ну ты понимаешь, что так нельзя?!" Я глазки потуплю, мол, больше не буду, а он потом вспоминает что-нибудь из жизни, какую-нибудь историю морально-поучительную. Хорошо на терраске было холодно, а то бы до ночи рассказывал». – «А что ж ты молчала до сих пор?! Я же ведь за тебя переживала». – «А зачем? Так хоть, получается, нам обеим доставалось, не мне одной». – «Чего "доставалось"? Тебя ж не пороли!» – «Морально». Они молчали об этом оба. Папа тоже скрывал, что даже в гневе не мог поднять на ребенка руку, разве что шлепнуть по заднице. Должна же быть детям острастка.
Лида_Г: Admin пишет: Ну-уу... Само по себе и неплохо, если будущие родители заранее думают о воспитании своего ребенка, в том числе, - анализирую проблемы с воспитанием Что хорошего? Не понимаю… Вы что не понимаете, что для таких как (...) , нужен просто предлог, чтобы наказать ребенка. Им глубоко безразлично, что чувствует ребенок, что с ним происходит. Им нужен предлог, чтобы взяться за ремень. (...)
Admin: Лида_Г пишет: ы что не понимаете, что для таких как (...) , нужен просто предлог, чтобы наказать ребенка. Им глубоко безразлично, что чувствует ребенок, что с ним происходит. Им нужен предлог, чтобы взяться за ремень. Бывает и такое, что Родитель именно ищет предлог. Наказать, выпороть... А вот причин тому масса: от банального срыве на ребенке за собственные неудачи в жизни и от отчаяния (не справляются с воспитанием или ребенок был "нежелательным"), и до откровенного садизма "в своей натуре" и/или отыгрывания бдсм-тараканов своей головы.
Пчеловод: Виктория пишет: Тем не менее, если внимательно прочитать про состояние девчонки после 80 розог, то да, множество темно-синих полос с кровоподтеками (ну еще бы, 80 розог и в полную силу!), но ... никакого вреда здоровью. Причем девчонка бы спокойно перенесла 100 и розог Прокомментировать можно, но выжать фактологию без точного исследования этого вопроса не получится Я все же полагаю не стоит гонятся за количеством повторений, ведь это не идет за основу воспитания насести какой либо вред, или причинить особую боль. В первую очередь мы всегда о чем говорим, это чтобы ребенок осознал, а ТН это только в дополнение,чтобы детка сразу не позабыла о чем была речь пять минут назад с родителями
Доценко Алена: Пчеловод пишет: Прокомментировать можно, но выжать фактологию без точного исследования этого вопроса не получится Я получала розги. Иногда, не всегда, много, до сотни. Одним тонким красноталовым прутом. Били долго, не торопясь, без оттяжки: прут на теле не задерживали, и на себя не дергали. Наслаждались, наверное, моими слезами и криками. Ударов считать не наставляли. Прутья срезали с куста по мере надобности. Количество ударов мне объявлялось не всегда. Жгучая боль успевала превратиться в зуд. Пока обходили вокруг скамьи и меняли прутья, я успевала и дыхание выровнять. Кровавые просечки были, но не очень много. На попе и верхней части бедер белой кожи почти не было. Удары старались накладывать параллельно. Мне казалось, что порка никогда не кончится.
Доценко Алена: В повести Николая Лескова «Смех и горе» есть такой эпизод. Вечером дядя интригует юного племянника обещанием: «Мой милый друг, тебя завтра ждет большой сюрприз». Наутро бедный парнишка видит висящего на голубой ленте вербного купидона с пучком розог, кокетливо перевязанного такой же голубенькой ленточкой. К ленте прикреплена рифмованная записочка от веселого и находчивого дядюшки: «Кто ждет себе ни за что ни про что радостей, тот дождется за то всяких гадостей». https://poesias.ru/proza/leskow-nikolay/leskow10115.shtml Помнилось мне только сквозь сон, что дядя, проходя мимо меня, будто сказал мне: - Мой милый друг, тебя завтра ждет большой сюрприз. На утро я проснулся очень рано, но боялся открыть глаза: я знал, что вербный купидон, вероятно, уже слетел к моей постельке и парит над ней с какими-нибудь большими для меня радостями. Я раскрыл глаза сначала чуть на один волосок, потом несколько шире, и, наконец, уже не сам я, а неведомый ужас растворил их, так что я почувствовал их совсем круглыми, и при этом имел только одно желание: влипнуть в мою подушку, уйти в нее и провалиться... Вербный купидон делал мне сюрприз, которого я действительно ни за что не ожидал: он висел на широкой голубой ленте, а в объятиях нес для мира печали и слез... розгу. Да-с, не что иное, как большую березовую розгу!.. Увидав это, я долго не мог прийти в себя и поверить, проснулся я или еще грежу спросонья; я приподнимался, всматривался и, к удивлению своему, все более и более изумлялся: мой вербный купидон действительно держал у себя под крылышками огромный пук березовых прутьев, связанных такою же голубою лентой, на какой сам он был подвешен, и на этой же ленте я заметил и белый билетик. "Что это было на билетике при таком странном приношении?" - размышлял я и хотя сам тщательно кутался в одеяло и дулся на прилет купидона с розгой, но... но не выдержал... вскочил, сорвал билетик и прочитал: - "Кто ждет себе ни за что ни про что радостей, тот дождется за то всяких гадостей". "Это дядя! это непременно дядя!" - решил я себе и не ошибся, потому что в эту минуту дядя распахнул занавески моей кроватки и... изрядно меня высек ни за что и ни про что. Матушка была в церкви и защищать меня было некому; но зато она, узнав о моем сюрпризе, решилась немедленно отвезти меня в гимназический пансион, где и начался для меня новый род жизни. Таким я припоминаю вербного купидона. Он имел для меня свое серьезное значение. С тех пор при каких бы то ни было упованиях на что бы то ни было свыше у меня в крови пробегает трепет и мне представляется вечно он, вербный купидон, спускающийся ко мне с березовой розгой, и он меня сек, да-с, он много и страшно сек меня и... я опасаюсь, как бы еще раз не высек... Нечего, господа, улыбаться, - я рассказываю вам историю очень серьезную, и вы только благоволите в нее вникнуть.
Sakh: Странный дядя, подход в избалованному, возможно, племяннику ... Ну а мать ещё та, в утешение сбагрила ребенка в пансион при гимназии, а года были ещё те, с телесными наказаниями в гимназиях ... А пансионеров инспектор сек не только за школьные неудачи, но и за проказы в общежитии ...
полная версия страницы